Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

«… Христе Иисусе, Господи и Вседержитель, тебе молюсь за сына Александра свояго. Не дай свершиться злу. Как каплями подобно дождевыми, злые, малые все дни его и лета, оскудеют, помалу исчезающее, помилуй Господи, прими раба твого… — читала мать. — Не осуди грехом его на вечные мученья, пощадью милуй яко благий есь, и есть греховен сын мой Александр от рожденья, как всякий в мир приходя есть. Велицей милостью своей его помилуй, и ясно блаже возложи венец от камня честна, зде на земле не будет вечного ему покоя, но увенчай его в небесном царствии своем. Помилуй и спаси… Аминь». Окончив, встала, коробку с Шишиным закрыла и ушла.

Проснувшись, Шишин к матери пошел, спросить, к чему ему коробка снилась.

— Ни к чему, — сказала мать и, требник отложив, смотрела в пол.

— Картонная была коробка…

— Весь день по лестнице коробки носят, переезжают черти, — объяснила мать. — Приснилось то, что видел — сон пустой.

— А если я в коробке? — немного успокоившись, припомнил он.

— В дому торчишь, как гвоздь в зобу, — сказала мать, — и сны такие видишь.

— Что ты по мне епитимию читала, требник, как сейчас, — косясь на мать с опаской, вспомнил Шишин.

— Отвяжись! — сказала мать.

«Живого отпела…» — с тоской подумал он и хмуро, с подозреньем посмотрел на мать.

— Иди, иди, — она с подушки снова требник подняла и, пополам переломив, поверх страниц смотрела так же хмуро, как хмуро Шишин на неё смотрел. — Иди, а ну! Смотри, до смерти зачитаю! — и Шишин в коридор пошел, там ухом прислонясь к двери, стоял и слушал, как переезжают. За дверью тихо было, как в гробу.

«Вот так придешь обратно с хлебом, — думал он, тихонько у двери скобля обивку, — а все возьмут и переедут. Все. Мать тоже переедет, если все. Но если все, тогда и Таня…» — и страшно было на душе у Шишина без Тани, как будто он не мог без Тани на душе.

И в вечер света в доме не зажгут, и окна выбьют, рамы со стекольными зубами к мусорным контейнерам снесут, и стулья, и столы, и радио, и граммофон, пластинки, стопки старых книг, журналов «Юность», «Огонек» и «Знамя»… Тряпьем горелым, осенью, газетным дымом больно станет пахнуть во дворе, скрипеть ночами будут старые качели, и ржавой карусели крылья землю будут задевать, скрести…

И стало страшно Шишину, что так и будет, если он из дома выйдет, и он решил не выходить из дома, на всякий случай, никогда не выходить.

— Кружи быстрей! — смеялась Таня, и в памяти бежал по кругу Шишин, толкая желтое железное крыло, и голова кружилась, оскользались ноги, и спицы карусели старой черной грязью обдавали от земли.

— В Австралию летим! Переезжаем! — кричала Таня. — В Баден-Баден! Прыгай на лету!

Он прыгнул, прыгнул на лету, упал. Крыло ударило по небу, в нем окно открылось. Упали облака на землю, превратились в лужи. В них отразилась черная луна.

«Где это, Баден- Баден?» — думал он.

— Саня, Саша… Саня… миленький, хороший, ты живой?

— Живой, — ответил он. — Где это, Баден-Баден?

— Там, — она сказала.

— Там? — удивился Шишин. — Я хочу с тобой….

Они прошли в окне, держась за руки. «Но этого не может быть, не может быть, не может», — подумал он, и ногти выскребали скрип в двериной коже, а лоб железный барабанил по замку.

— Кремень! Железный лоб! Я прикурю? — спросил из памяти Бобрыкин ненавистный, и чтоб проверить, можно ли из Шишина огня добиться, все чиркал, чиркал, чиркал спичками по лбу.

Он бросился назад. Потом вперед. «Через мой труп» — сказала мать, он взвыл и оттолкнул ее… И бросился и бросился, и бросился опять к окну, их не было уже в окне. «Куда без шапки, ирод?!» — кричала в спину мать — «Куда? Куда?..». А как же тот билет счастливый, на который он желанье загадал и съел, не сбылось? Подвело? Ступени, ящики почтовые и двор, забор… забор по кругу. Вот они!

— А вы куда?

— В кино, — сказала Таня.

— А можно с вами? — «Можно с вами, можно, можно с вами…»

— Нет.

— Всю дверь мне исцарапал, всю обивку, паразит проклятый! Руки оборву, — из спальни выходя, сказала мать. — Не знает черт, в какое место культи сунуть. В розетку сунь их, если некуда девать! — и Шишин спрятал руки, отошел, хотя царапины почти не видно было. Почти невидно было. Как внутри.

Мать плюнула, ушла на кухню, шаркая ногами. Он снова к двери подошел, глазок откинул. Но ничего в глазок не видно было, никого.

«Когда переезжают, — думал он, — выкидывают много. Можно что-то интересное у мусорных контейнеров найти для Тани». Но было страшно. Люди в синем не уйти могли, а затаиться где-нибудь. «И ждут», — подумал он.

— Добра-то сколько пошвыряли, паразиты! Саша, только посмотри…

Он к матери пошел на кухню, чтоб посмотреть, чего понашвыряли.

— Сходил бы, посмотрел, не выкинут ли табурет? Нам табуретку нужно, третья без ноги.

— Четвертая есть на балконе, — вспомнил он.

— Есть — есть не просит. Все ты табуретки мне перекалечил, не напасешься табуреток, ну, иди!

Он сдел с крючка собачью шапку, но все не шел, стоял, вертел на пальце стертую подкладку: куда покажет левым ухом шапка, туда, или куда…

— Сороковины ждешь? Дождешься! Табуретку из-под носа вынут. Люди… — объяснила мать и, шапку отобрав, повесила на крюк. — Тепло, чума! — перекрестила спину и подтолкнула Шишина к двери.

Вечерело. Проглатывая шумы дальних улиц, сползались тени ко двору, дома втянулись в арки. Вбивая сваи, стучал на пустыре отбойный молоток, и от ударов высоко подпрыгивало небо. В мареве весеннем плавал день, совок в песочнице, ботинок в луже, ворота без качелей, мандариновые корки, окурки, бантики ольхи… У самого подъезда грузовик стоял большой, из тех, в которых навсегда увозят мебель, Шишин осторожно обогнул его.

Хромая, кот придворный по кромке лужу пересек. Одрыгивая лапы, обернулся, мякнул и под грузовик полез. Боясь, что грузовик покатит и кота скатает, он наклонился выманить его, позвал «кыс, кыс…», но кот не вылез, чертом злющим таращился на Шишина из темноты. С балкона мать за Шишиным следила так же мрачно, как подкапотный кот, и черной грязью густо, медленно стекало с колеса.

— Кляп, кляп…

— Кыс-кыс…

— Кляп-кляп…

Он обернулся посмотреть, где Таня, но там, где Таня — не было ее, и пусто, занавеской снятой окно ее смотрело, как со дна.

Картонная закрытая коробка у мусорных контейнеров стояла, было непонятно, есть в ней табуретка или нет.

— Смотри, коробка…

— Вижу…

— Давай ее откроем, вдруг там…

— Что?

— Не знаю. Откроем и узнаем что… — пообещала Таня.

— И никогда не открывай коробок незнакомых! Слышишь? Никогда! Нет дураков таких, чтобы добро тебе коробками к помойкам разносили! Битье да колотье одно, а то и что похуже! — сказала мать. — В такой коробке на Панфилово у нас отрубленную голову нашли, вон там, недалеко, за га-ра-жа-ми…