Николай Ульянов - Сириус

Увидев царя, Маклаков сделал смущенное лицо и поклонился.

— Ну, а как чечен ползет на берег?

Маклаков нахлобучил, наподобие папахи, черный плед, висевший на спинке кресла, и, спрятавшись за диван, стал выходить оттуда на четвереньках с разрезательным ножом в зубах. Он так дико вращал глазами, что наследник повалился от смеха на свои подушки. А когда, взяв нож в руку и испустив «кавказский» крик, кровожадным прыжком бросился на стоящий посреди комнаты пуф, дети закричали от восторга.

Успех был полный.

На докладе Николай Алексеевич поведал государю, что приехал граф Витте. Начало войны застало его в Биаррице, откуда он сразу же отправился в Марсель, сел на пароход и добрался до Одессы. В Петербурге он начал не говорить, а трубить против войны. Пугал неисчислимыми бедствиями и полным разорением. Россию считал неспособной бороться с Германией, а союзники, англичане и французы, предадут ее, как Иуда — Христа. Назвал теперешнюю войну единоборством Англии с Германией за мировое первенство. России же, кроме разрухи и гибели миллионов людей, она ничего не сулит. Это в случае самого благоприятного исхода. Но граф не верил в такой исход. Он панически взмахнул руками, узнав, что Россия закрыла себе выход из войны, приняв на лондонском совещании обязательство не начинать переговоров о мире отдельно от Англии и Франции.

— Это самоубийство! Но хоть выговорили мы себе надлежащую финансово-техническую поддержку? — спросил он министра финансов Барка.

Тот ответил, что международная политика изъята из компетенции совета министров; все переговоры ведет и соглашения заключает министр иностранных дел по непосредственным указаниям государя. Министра финансов, во всяком случае, ни разу не спрашивали, и он полагает, что никакой финансовой помощи для России не выговорено.

— Да ведь это значит чужие издержки оплачивать кровью своего народа!

Император мрачнел. Где он был, этот неприятный человек, в ужасные июльские дни? Он тогда был нужен, а не теперь.

— Постарайтесь внушить графу Витте, что его речи по поводу войны крайне нежелательны.

После Маклакова вошел Сухомлинов.

— Как у нас дела на войне?

— Об этом, ваше величество, лучше знают в Париже, в Лондоне, еще лучше в Кобленце; военному же министру вашего величества не считают нужным сообщать больше того, что каждый обыватель может прочесть в газетах.

— Ну, а я так и газет не читаю. Что там пишут?

— Писать начали четыре-пять дней тому назад Это краткие сообщения нашего Главного штаба. Из них Россия узнала, что у нас два фронта: юго-западный и северо-западный. На юго-западном мы двигаемся ко Львову и к Галичу, а на северо-западном уже одержали победу под Гумбиненом.

— Слава Богу! Начало хорошее.

— Неплохое, ваше величество. Но как раз сегодня утром мне стали известны слова фон Мольтке: «Генерал Ренненкампф не сумел поймать руки, которую ему протягивала победа, но победа из-за Притвица сама вынуждена была броситься в его объятия».

— Как это понять?

— Вашему величеству известно, что армия Ренненкампфа, стоявшая в непосредственной близости к противнику, первая начала бои, а седьмого августа завязалось дело под Гумбиненом. Немцы до рассвета открыли массовый артиллерийский огонь по всему фронту. Двенадцать батарей пушек и четыре батареи тяжелых гаубиц, установленных в заранее приспособленных окопах, в три раза превосходили русскую огневую силу. Но русские тоже стреляли неплохо. Корпус Макензена вконец был истрепан нашей артиллерией и ружейным огнем; от кенигсбергской дивизии Франсуа летели клочья. Русский удар привел неприятеля в замешательство. Оно усилилось, когда пришло сообщение о приближении пяти корпусов Самсонова, двигавшегося фронтом на Сольду — Ортельсбург. Командующий восьмой германской армией генерал фон Притвиц пришел в такую растерянность, что решил отступить за Вислу и там создать оборонительную линию. При таком моральном состоянии врага Ренненкампфа ждал несомненный успех, если бы он сразу двинулся вперед…

— Почему же не двинулся?

— Я полагаю, не пожелал рисковать и испортить впечатление от успеха под Гумбиненом, который в Петербурге так раздувают его поклонники и поклонницы. Меня то и дело спрашивают: которая из наших армий в Восточной Пруссии сильнее? И я должен неизменно отвечать: Ренненкампфа.

— Это почему?

— За нее графиня Клейнмихель, княгиня Орлова, Общество рысистых испытаний, все кавалерственные дамы, а Самсонов — один.

Государь рассмеялся:

— Однако же Ренненкампф имеет успех?

— Да, как бы там ни было, результатом боев под Гумбиненом была нервозность в Кобленце. Паника фон Притвица и его намерение отступить за Вислу привели в ужас Мольтке. Мы уже располагаем верными сведениями о смещении Притвица и начальника его штаба Вальдерзее. Сейчас из Ганновера мчится поезд-молния с новым командующим восьмой армии Гинденбургом и начальником штаба Людендорфом.

Государь курил.

— Ну, а Самсонов?

— Для соприкосновения с неприятелем Самсонову надо пройти добрых полтораста верст. Стороной слышу, что Ставка предписывает ему небывалую скорость движения. Войско изматывается, и есть опасность, что к моменту встречи с врагом не в силах будет пальцем пошевелить от усталости.

Во дворце все было как встарь.

Государыня после второго завтрака уединялась в сиреневом будуаре в обществе Вырубовой. Анна Александровна, сделавшись ежедневной посетительницей дворца, устраивалась поудобнее со своей больной ногой в мягком кресле и мечтательно поднимала глаза.

— Как в жизни все быстро меняется, ваше величество! Думали ли мы, плавая на «Штандарте» всего полтора месяца тому назад, что нас ждут такие ужасные времена? Ах, «Штандарт»! Никогда не забуду догорающей полоски на горизонте, лязга якорной цепи на рейде, глади залива и запаха папиросы государя!..

— Ты могла бы пощадить государя и не делать его предметом своих картин и фантазий.

— Государь — моя жизнь! Вы это знаете, ваше величество.

— Но я тебе давно сказала, что не хочу этого слушать. Можешь любить государя, но при мне не злоупотребляй его именем.

Привязанность Александры Федоровны к своей подруге была того же порядка, что любовь старых барынь к слюнявым моськам со слезящимися глазами. Они глупы, грязны, но их любят по какой-то неисповедимой причине. Императрица, впрочем, никогда не забывала, что в годы ее одиночества Аня была первым человеком, прилепившимся к ней всей душой. Потом государыню преисполнили искренней жалостью несчастное ее замужество и развод с лейтенантом Вырубовым. Окончательно сблизил их государь общей любовью к нему. Временами Александра Федоровна спохватывалась: как могло случиться, что эта дрянь осмелилась полюбить царя, писать ему любовные письма и говорить о своей любви ей, императрице? В такие минуты она была резкой и беспощадной. Но еще больше была бы возмущена, если бы Аня изменила и перестала любить императора. Порой сама просила его быть поласковей со своей поклонницей. Царица нередко навещала Аню в ее даче — в маленькой комнате, сплошь увешанной портретами государя. Под стеклянным колпаком хранилась реликвия — недокуренная его папироса. Посидев в этом капище, обе выходили благостные и умиротворенные. Болтовня подруги помогала Александре Федоровне забывать о войне. Государь тоже не любил о ней думать.