Николай Ульянов - Сириус

— Кто такой Протопопов? — спросил он дядю.

— Заместитель председателя Думы. Большая умница… Впрочем, фантазер вроде тебя.

Предстоял еще один день. Из-за тревожного положения, вызванного сараевским убийством, срок пребывания президента в России сокращался. Его эскадра покидает кронштадтские воды сегодня вечером. Садясь утром в вагон Балтийской железной дороги, Дондуа почувствовал грусть и усталость. Три минувших дня, выпавшие, как три карты из колоды, выиграли такое богатство, какого не стоила вся его предыдущая жизнь. Но сегодня дама пик насмешливо подмигнет, и видение потухнет внезапно, как возникло.

— Вот когда я посмеюсь над Перроном!

Побывав на двух парадах, в присутствии двора и «всего Петербурга», Дондуа окончательно «свихнулся». Он видел штандарты, знамена, слышал музыку, пушечные залпы, видел государя на коне и понял, что никакого другого золотого сна не надо.

Наутро Петербург только и говорил что об австрийском ультиматуме.

Газеты возмущались великой державой, предъявившей маленькому народу требования неслыханные в истории дипломатии. Говорили, будто граф Берхтольд, сочиняя ультиматум, заботился о его неприемлемости.

В министерстве иностранных дел о нем узнали еще ночью, в четвергом часу, когда пришла телеграмма из Белграда от русского поверенного в делах. Прочтя ее, начальник канцелярии барон Шиллинг вскочил с постели. Он понял коварство австрийцев, выбравших для предъявления ультиматума тот час, когда на борту «Франции» император и двор прощались с президентом. Чья-то трезвая голова на Балльплаце так рассчитала время, чтобы весть об ультиматуме дошла до Петербурга после отъезда Пуанкаре.

Барон вызвал к телефону послов Извольского и Щебеко, потребовал немедленного их возвращения в Париж и в Вену. Потом разослал извещения товарищу министра Нератову и виднейшим чиновникам министерства, находившимся в отпуске.

К десяти часам приехал Сазонов.

— C’est la guerre européen! [9] Это европейская война! (франц.) — воскликнул он, выслушав рассказ Шиллинга. Прямо из кабинета барона позвонил в Петергоф.

— Это возмутительно! — услышал он голос императора. — Прошу вас, Сергей Димитриевич, держать меня au courant всего, что последует.

За чаем государь рассказал семейству о полученном известии. Две младшие великие княжны весело шептались о вчерашней поездке на корабль. У старших слово «ультиматум» связывалось с отношениями между министрами и Думой. Первая мысль их была о роспуске Сербии.

Только императрица пристально поглядела на государя. Через полчаса она вошла к нему в кабинет.

— Что же ты намерен делать?

— Не знаю. Посмотрим, как все обернется…

— Дорогой мой, обещай, что ты не сделаешь ни одного неосторожного шага. Ведь ты не хочешь войны?

— Видит Бог!..

— Войны не должно быть! Никак не должно… Ты ее не допустишь, Ники. Обещай мне…

— Ты хорошо знаешь, что я не хочу ее, я живу только интересами России.

— Ах, как я боюсь, что тебе начнут теперь говорить со всех сторон об этих интересах!

Обняв государя за плечи, она над самым ухом прошептала:

— Ники, спроси совета у Него.

— У кого? — недоуменно обернулся Николай и сразу понял свою вину.

— Ты неблагодарен, Ники… Как ты можешь забывать о нашем спасителе? Обещай мне поступать, как он скажет.

Через полчаса в Тюмень отправлена была телеграмма.

Старец Григорий Ефимович лежал там в больнице, по случаю нанесенной ему раны в живот.

«Какая-то стерва пырнула меня ножом, но с Божьей помощью остался жив», — писал он друзьям.

Хотя после операции, сделанной врачами, присланными из Петербурга, здоровье его улучшилось, царица продолжала тревожиться. Закрывшись в спальне, молилась о его спасении и о том, чтобы он скорее был здесь.

Государыня места не находила, узнав, что на совете министров решено испросить высочайшего указа о мобилизации четырех военных округов.

— И ты согласился?

— Я ничего не сделал, что бы грозило… Ведь четыре округа — это не вся армия, и потом…

— Ах, нет, нет… Не говори мне чужими словами! Я знаю, что это не твое… Тебе стараются внушить… Это все от Николаши, от его черных женщин… Им надо, чтобы ты взялся за оружие.

Александре Федоровне известны были светские пересуды Берлина и Вены о черногорских принцессах, создательницах заговора против европейского мира.

Александру Федоровну, давно не любившую Милицу и Стану, эти толки навели на подозрение.

— Берегись этих змей, Ники! Ради Бога, берегись!.. Если бы ты знал, дорогой, как мне тревожно! Ты не допустишь никакой мобилизации. Я на тебя полагаюсь.

Через полчаса она вошла и положила бумагу на стол.

Он не хочет.

Это была телеграмма: «Ума-то! Ума-то!.. Господь не покинет. Ох, не могу! Да кто голову крутит? Известно, нельзя!»

Поздно вечером новая телеграмма:

«Господь и Троица! Кабы я сам, да с вам!»

Один Дондуа не знал об ультиматуме. Отправляясь в Петергоф, не замечал оживления на углах улиц, где продавались газеты, не слышал приподнятого тона разговоров в вагоне. Думал о новом вызове во дворец. Что мог означать он теперь, после отъезда президента?

Явившись в знакомую приемную, он был намеренно холодно встречен дворцовым комендантом.

— Спасибо за службу, поручик.

Потом, посмотрев на какую-то бумагу, ледяным тоном:

— Его императорское величество приказали мне спросить вас, поручик: не пожелаете ли служить в частях дворцовых войск?

Воейков с явной неохотой выполнял высочайшее повеление. На столе у него лежала полицейская справка, свидетельствующая, что хотя сам поручик ни в чем плохом не замечен, но дядя его, думский депутат, у которого он проживает, находится на большом подозрении. Воейкову этого было достаточно, чтобы самого поручика считать революционером. У него оставалась слабая надежда на отказ молодого человека или на неудачный ответ, который можно было бы истолковать как отказ. Застигнутый врасплох, поручик сам не знал, что пролепетал в ответ. Видел только нескрываемое неудовольствие дворцового коменданта и услышал сухое приказание, отданное вполуоборот: направляется в железнодорожный полк и должен явиться к командиру генералу Цабелю.

Цабель, пожилой, но необычайно стройный, принял его тоже сухо, по-начальнически.

— Значение вашей новой службы и требования, которым должен отвечать офицер нашего полка, вы узнаете от своих непосредственных начальников. Все переговоры и формальности, связанные с вашим переходом сюда, будут проделаны нашей канцелярией, а пока они длятся, можете утраивать свои дела. Вас вызовут.

— И ты согласился? — спросил дядя, когда поручик, вернувшись домой, рассказал обо всем.

— Ну что ты, Петя! — заступилась тетка. — не мог же он отказаться от царской милости. Это сочли бы за манифестацию.