Николай Ульянов - Сириус

— Мое правительство предложило мне, господин министр, спросить вас: согласно ли императорское правительство дать благоприятный ответ на мою вчерашнюю ноту?

Посол проговорил это, глядя на стоявшие в углу старинные часы из красного дерева с бронзой. От Сазонова опять не ускользнул дрогнувший в одном месте голос. По этой ли причине или от усталости его собственное волнение прошло, и он твердо произнес отрицательный ответ. Мобилизация не может быть отменена, посол это хорошо понимает, но мобилизация еще не война и не конец переговоров для спасения мира. Россия все делает для сохранения условий, при которых народы могли бы выйти из конфликта без применения оружия.

Пурталес, точно слов Сазонова не было, опять уставился на часы из красного дерева и в прежнем тоне продолжал:

— Я вынужден, господин министр, повторить свой вопрос: желает ли ваше правительство положительно ответить на предъявленную ему ноту?

При этом стало видно, почему его левая рука плотно прижималась к телу: она придерживала карман. Министр неотрывно следил за нею. Он видел, как она опустилась туда и задержалась на мгновение.

«Точно за пистолетом полез», — мелькнуло у Сазонова.

Когда прозвучал опять его твердый отказ, рука медленным движением вынула из кармана бумагу, сложенную вдвое.

Было ясно, что последует в третий раз тот же самый вопрос. Министра глубоко возмутило это «считаю до трех», и уже с металлом в голосе он ответил на смущенно-растерянную речь, предупреждавшую о тяжких последствиях в случае нежелания отменить мобилизацию. Оба знали, что ни Пурталес не может задавать иных вопросов, ни Сазонов отвечать на них иначе, чем он делает. Ритуал тяжел был для обоих.

Сазонов ощутил сильное волнение при виде трясущейся руки, протягивавшей ему бумагу. В тот миг, как он ее примет, в мире начнется небывалое.

Он не мог прочесть текста поданной ноты, да и понимал, что это бесполезно. Ему достаточно было случайно бросившихся в глаза слов в самом конце: «Его величество император… принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией».

— Вы совершили политическое преступление!

— Мы защищаем нашу честь, — прошептал посол еле слышно.

— Вашей чести ничто не угрожало, вы могли бы одним словом предотвратить войну, но вы этого не хотели. За все время, что я старался спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшей поддержки. Кровь и несчастья народов падут на вашу голову!

Произнося эту риторическую фразу, Сазонов меньше всего рассчитывал произвести впечатление и был немало удивлен, когда Пурталес шатающейся походкой направился к окну и, опершись на косяк, заплакал.

— Мог ли я предвидеть, что мне придется покидать Петербург при таких обстоятельствах!

Сазонов молчаливым объятием за плечи старался успокоить графа. Прямо перед ними вздымалась Александровская колонна. Площадь лежала в тихом предвечернем освещении, подобном штилю на море, не возмущаемая ни редкими фигурами прохожих, ни извозчиком, трусившим рысцой от Адмиралтейства к Певческому мосту. В коляске сидели студент с офицером, разговаривали, смеялись.

— Никто еще не знает… Только мы с вами. Воспользуемся минутой, простимся, граф.

Пурталес порывисто обернулся и, едва сдерживая рыдания, обнял Сазонова.

Через час весь сановный Петербург и высшее офицерство знали о случившемся. Весть начала проникать в клубы, в рестораны, в кинематографы. Даже в трамваях люди перешептывались и крестились потихоньку.

Царская семья молилась в часовне — маленьком готическом храме, стоявшем в пяти минутах ходьбы от дворца. Ни министра двора, ни дворцового коменданта, ни даже дежурного флигель-адъютанта — только воспитатели наследника и великих княжен. От мигания свечей лицо императора выглядело иконописным. Но рядом стояла царица, белая как плат. Когда она по окончании службы стала прикладываться к кресту, священнику показалось, что ее помертвевшие губы не коснулись золота распятия.

В парке было еще светло, ласточки высоко реяли в небе, но царь с царицей шли с опущенными головами и не проронили ни слова до самого дома.

Переодевшись, сошлись в столовой. Только государь задержался у себя. Суп простывал.

— Почему папы так долго нет? — попробовала спросить Анастасия.

Ей никто не ответил. Императрица сидела, погруженная в раздумье. Очнувшись, задала тот же вопрос и велела Татьяне Николаевне сходить к отцу. Великая княжна не успела дойти до двери, как появился император. Подойдя к столу, он не сел, а остановился, опершись руками о спинку стула.

— Что с тобой, Ники? Говори же!..

— Германия нам объявила войну.

Царица не проронила ни слова. Голова ее стала медленно клониться, пока не упала на ладони, которыми она закрыла лицо. Задрожавшие плечи, слезы, показавшиеся между пальцами, вызвали ужас у великих княжен. Они заплакали и бросились к матери.

Наутро Петербург проснулся под колокольный звон. Воскресенье! Солнце! Война!

После томительных десяти дней все как на свободу вышли. Французские репортеры восторженно писали о чудесном гимне «Seigneur sauve ton peuple» [10] «Спаси, Господи, люди твоя» (франц.). , с которым огромные толпы двигались по Садовой, Литейному, по Загородному. Ждали прибытия царской яхты из Петергофа.

Она подошла к пристани возле Николаевского моста, откуда августейшее семейство продолжало путь к Зимнему дворцу на катере. Его стекла, начищенная медь вместе с пуговицами и золотом мундиров так блестели на солнце, что публика, запрудившая оба берега Невы, ничего, кроме этих блесток света, белых шляп и платьев, не могла различить.

Перед Иорданским подъездом — никакой охраны. Через всю набережную до дверей царская семья шла сквозь толпу, стоявшую с непокрытыми головами. По просьбе дворцового коменданта народ расступился, образовав такой узкий проход, что можно было дотянуться рукой до высочайших особ. Цесаревны улыбнулись, когда какая-то женщина воскликнула в умилении: «Ангелы! Ангелы!»

Мимолетная близость к народу, как к огромному доброму чудовищу, взволновала царя. Дворец был полон военных. Николаевский зал, вмещавший до трех тысяч человек, ждал прибытия государя. Когда он показался в дверях, все стихло. Внесли корону, государственный меч, скипетр и державу. «Тебе Бога хвалим!» — запел хор. Началось молебствие. Император усердно крестился, но Александра Федоровна стояла как мраморная и не оживилась, даже когда хор грянул многолетие государю и всему царствующему дому. Не успело оно отгреметь, как дьякон бавкнул такое же многолетие доблестному воинству российскому.