Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Дым до нас доходил. В газетах мы читали, а в кино видели такое, от чего сжималось сердце. Мы не могли постигнуть, почему наша тихая, наша милая родина вдруг, словно шипом, вонзилась в тело мира.

«Неужели это правда? — спрашивала Мария Луиза. Она беспокойно хватала меня за руку. То было время, когда советские войска обнаружили первые лагеря уничтожения. — Я была еще совсем маленькой, — рассказывала Мария Луиза, — и только теперь вспомнила это снова… К нам ходила прачка. Она была такая приветливая. Когда мама разрешала мне отнести ей что-нибудь, я очень радовалась. На подоконнике у нее всегда стояли цветы, зимой и летом… И еще приходила монахиня, которая ухаживала за мамой до самой ее смерти, она была похожа на Марию с гравюры „Благовещение“, у нее и сердце было такое же, готовое все претерпеть. Я тебе никогда не рассказывала об этом, но сегодня мы с тобой видели, какие зверства творили немцы, — и меня сомнение берет, я словно опять вижу сумеречную комнату прачки, уставленную цветами, и словно слышу голос монахини, которая говорила, что смерть надо встречать не с грустью, а с радостью…»

Мария Луиза пошла к нам, чтобы излить душу моему отцу. Отец сказал: «Разве здесь весь народ участвует в злодеяниях Варгаса и его солдат? Или озверелых плантаторов?..»

Когда Мария Луиза ушла, я сказал отцу: «Ты хорошо и правильно ей все объяснил, только не пойму, почему ты хочешь вернуться в одичавшую страну?» — «Именно там мы особенно нужны. Ты сам увидишь».

Но до конца войны было еще далеко, и мы редко разговаривали об отъезде…

Наша одноклассница Элиза начала заниматься в высшей музыкальной школе. Часто она не только играла нам, но и показывала книги и картины, которые, если б не она, вряд ли попали нам на глаза.

Мы с Марией Луизой были взволнованы, даже ошеломлены, когда в первый раз по-настоящему разглядели творения Алейжадинью: пророков Исайю, Иеремию, Езекииля и других, которых он высек из камня на площадках лестницы в Конгоньеду-Кампу. Лестница вела из долины к церкви на горе и воплощала собой крестный путь. Алейжадинью был не только великим бразильским мастером, но, быть может, вообще одним из величайших скульпторов мира. Он был прокаженным. И все это изваял не руками, а культями рук, которые таяли, словно свечи, и его маленький подмастерье привязывал к ним инструменты.

Элиза была права. На свете не было ничего величественнее. Так думали мы в юности, сравнивая его творения со скульптурой античности и Возрождения, теми великими, неизвестными нам прежде произведениями, с которыми знакомились у Элизы.

Я так много говорю об этом художнике, потому что путешествие в Конгонью было нашим последним чудесным и удивительным общим переживанием в этой стране.

Отец, которому мы взволнованно рассказывали об Алейжадинью, словно видели его работы не на фотографии, а сами познакомились с великим, смертельно больным, мужественным человеком, решил вдруг подарить нам поездку в Минас-Жераис — так называется штат, где расположена Конгонья.

«А ты не хочешь поглядеть на это чудо?»

Он покачал головой:

«Нет, дети, порадуйтесь сами».

Сейчас мне кажется, что это произошло, когда война уже кончилась и вопрос о нашем отъезде был решен. Может быть, решен пока только в мыслях отца, я в это еще не верил, но фраза его могла бы прозвучать: «Порадуйтесь сами напоследок».

Не знаю, какую цель он преследовал, посылая так далеко двух молодых людей, любящих друг друга.

По нашим теперешним масштабам это было не очень далеко: двенадцать часов автобусом до Белу-Оризонти. Так называется главный город штата Минас-Жераис, поблизости от которого лежит Конгонья-ду-Кампу.

Мария рассказала мне, что во времена португальских вице-королей и императоров здесь добывали много золота.

Мы запаслись едой и отправились в далекий путь. В автобусе мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, неизвестное влекло нас так, что даже сердце щемило. Автобус, словно на крыльях, огибал грозные ущелья. Кружилась голова.

Простите, что я вам столько рассказываю об этих местах, но скоро вы увидите, что самое значительное повторяется: да, именно потому, что повторяется, оно и становится таким значительным и не погружается в небытие…

— Да нет, Трибель, пожалуйста, рассказывайте дальше. Расскажите подробнее о вашей поездке, — воскликнул я.

Вообще-то мне хотелось, чтобы Трибель больше говорил об этой стране и о том, что он там видел, а не о своей любви. Я никак не мог понять, почему он рассказывает о своей жизни именно мне, а не Гюнтеру Барчу, например, с которым, по-видимому, подружился. Может быть, потому, что я все время молчал, не задавал никаких вопросов, не высказывал своего мнения. Да у меня его и не было. Конечно, он потому и рассказывал все мне, человеку молчаливому и не высказывающему своего мнения…

— Мы переехали границу штата Минас-Жераис. На первой же короткой остановке на автобус накинулась толпа нищих торговцев с отшлифованными кусочками кобальта, агата и других полудрагоценных камней. Найти их здесь совсем нетрудно. Дорога сверкала на солнце. Иногда казалось, что вся она усеяна осколками драгоценных камней.

Испуганно, но с жадным любопытством мы вглядывались в неизвестное, открывавшееся по обе стороны дороги. Попутчики объяснили нам, что острые, правильные, словно созданные геометром холмы — жилища термитов. А если термиты по какой-либо причине покидают свои жилища, там поселяются змеи.

Дорога, деревья, хижины все более и более покрывались красноватой железистой пылью. Даже белье во дворе придорожной лачуги розовело от пыли, и одинокое жалкое банановое дерево, кормилец ее обитателей, тоже.

На некоторых остановках пассажиры выходили из автобуса, чтобы поесть. Мы экономили и только иногда покупали что-нибудь у ребятишек, белых и черных ребятишек в лохмотьях, продававших фрукты. Они с необыкновенным тщанием готовили фрукты для продажи, возможно, накануне ночью, словно это тоже были драгоценные камни. Апельсины с надрезанной кожурой, ананасы, сахарный тростник.

Мы устроились в Белу-Оризонти у родственников Элизы. Была душная ночь. Спали мы на веранде. Нас приняли приветливо, без особых церемоний. Рано утром, выпив по соседству чашку кофе, мы отправились в незнакомые горы. Деревни блестели на рассвете, к нам доносились запахи леса. Я сказал: «Наверно, так выглядит Тюрингия или Гарц». Мария ответила: «Нет, я думаю, там все совсем по-другому».

И я вдруг увидел ее глазами непроходимую чащу дикого бразильского леса, развалившиеся веранды домов — ни у кого в этих семьях не было сил починить их…

Когда автобус прибыл в Конгонью, мы не сошли вместе с паломниками в долине. От остановки в деревне, на вершине горы, к церкви надо было спускаться. Мы увидели ее издалека. Она сияла в утреннем свете, над крышами и лесом. В полном молчании мы быстро пошли к ней и, не входя внутрь, с трепетом и радостью стали спускаться по величественной лестнице.