Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Вечера проходили в спорах — мы собирались теперь небольшими группами или по двое-трое, — и я больше не раздумывал по ночам о своей боли, да и днем она отпускала меня. Но боль моя осталась при мне, я только заставил ее скрыться в самой глубине сердца.

За минувший год Густав стал для меня настоящим другом. После того как однажды я решительно сказал ему: «Деньги на дорогу даст Марии Луизе ее семья», он не задавал больше вопросов, на которые мне не хотелось бы отвечать. Кроме того, он, вероятно, думал, что я теперь целиком ушел в подготовку к экзаменам.

Я записался на восстановительные работы. Надо было убрать из города груды камня и щебня. И когда мы, участники восстановительных работ, образовав цепочку, передавали камни из рук в руки, прохожие часто смотрели на нас с недоумением или насмешкой. А я представлял себе, что рядом со мной стоит Мария Луиза в запыленном от работы платье, что она старательно и весело поднимает и передает камни. Она чудилась мне всюду.

По-прежнему я постоянно писал ей обо всем, что здесь происходило, не зная, увлечет ее это или оттолкнет. Прошло уже много времени с тех пор, как она перестала мне отвечать, я не решался даже подсчитать, сколько длилось ее молчание.

Однажды пришло письмо из Рио, написанное незнакомым мне почерком. С бьющимся сердцем я вертел его в руках. Потом понял — наверно, видел когда-нибудь этот почерк, — что письмо от подруги Марии, музыкантши Элизы.

«Дорогой Эрнесто, ты по-прежнему пишешь Марии Луизе. Она, наверно, не сообщила тебе, что произошло за это время. Дело в том, что Мария Луиза не вынесла долгого одиночества. Не стану утверждать, что она страстно полюбила Родольфо, но она привязалась к нему, так как он давно о ней заботился. А его очень уговаривала мать, особенно после смерти отца, который оставил ему в наследство прекрасный дом на руа Дантас, на самом берегу. Я повторяю, Мария Луиза не создана для того, чтобы быть одной. В конце концов она приняла предложение Родольфо. Мне кажется, она довольна и чувствует облегчение…»

Ну вот и окончательный ответ, он у меня в руках. Самую тяжкую неизвестность было легче перенести, чем то, что я узнал. Это было невыносимо! Лучше было ждать, бесплодно ждать неделю за неделей. Теперь я знал — ждать бессмысленно.

Я заперся у себя в комнате и сказался больным. Ко мне стучался Густав, я ему не ответил.

Потом я кинулся в Грейфсвальд, может быть, потому, что отец хорошо знал Марию Луизу. Я сразу сказал: «Она вышла замуж за Родольфо». — «Я всегда думал, — сказал отец, — что она не приедет. Она не смогла бы жить здесь. Ты должен это понять».

Мои отношения с отцом были не такие, как у других. Мы долго жили вдвоем. Над нами вечной тенью лежало воспоминание о смерти матери.

Кончилось постоянное ожидание Марии, и исчезла важнейшая часть моего «я». Исчез главный смысл моей жизни. Я надеялся, что моя работа будет также важна для Марии Луизы, как присутствие Марии Луизы для моей работы. Бессмысленно тянущееся время прерывалось иногда кратким ожиданием чего-то близкого, например экзаменов или встречи с девушкой, которая мне немножко нравилась…

Прошел почти год, и вдруг я получил письмо от Марии Луизы — длинное, исписанное тесными строчками письмо. Она писала, что иногда, когда комната ее полна гостей, ей слышится свист под окном, и тогда она вскакивает и выбегает на улицу, но улица темна и пустынна. А иногда она слышит не свист, а зов. Она сидит одна задумавшись, и ей слышится зов, не из-за окна, а с конца улицы, слышатся слова: «Зачем ты заставляешь меня так долго ждать» или: «Приди же наконец». Она бросает все и бежит в город. Она хочет, чтобы я знал — последнее время она много ездила и останавливалась во многих маленьких городках.

Длинное, исписанное тесными строчками письмо рассказывало: «Мы были в Белу-Оризонти. Ты знаешь это место так же хорошо, как я. Мы поехали в горы, поехали в Конгонью, чтобы посмотреть статуи Алейжадинью. Монах, который так хорошо говорил по-немецки — помнишь, он еще сказал тогда, что он из Баварии, — провел нас по церкви. Потом спустился с нами по лестнице и показывал отдельные сцены крестного пути. Он долго смотрел на меня и вдруг спросил: „Ты рассталась со своим прежним спутником?“ Я ответила: „Да“ — и сказала, что вышла замуж.

Я отстала от всех и села на ступеньку под складками плаща пророка. Я плакала. Монах подождал меня минуту и, когда я подошла и вытерла глаза, сказал: „Не страшись. Ты никогда не будешь одна“.

Родольфо, за которого я вышла замуж, Элиза писала тебе об этом — здесь она впервые упомянула о своем муже, — спросил меня потом: „Что он тебе сказал?“ Он всегда хочет знать, кто мне что говорит. Я подумала — ведь он не понимает по-немецки, а монах говорил со мной по-немецки, и ответила: „Ничего особенного“.

Сейчас мы на две недели приехали в Баию по делам мужа, в них я ничего не смыслю. Здесь я плохо сплю. А когда я не сплю, у меня в голове только то, что меня окружает. Но когда мы возвращаемся в Рио, ты выходишь из каждой двери, я слышу, как постоянно и гневно ты меня зовешь.

И здесь мне трудно постичь, что мы разлучены. Это доходит до меня как сквозь туманную пелену. В Рио я подолгу могу видеть и слышать тебя. Но почему я не иду рука об руку с тобой, этого я и там постичь не могу…»

Письмо перевернуло мне душу. Я написал Марии Луизе, спрашивая, куда мне выслать ей деньги. А едва отослав письмо, вспомнил, что она теперь состоятельная женщина. Вслед первому я отправил второе письмо. Пусть она выезжает немедленно, пусть больше не колеблется нам на беду. Но беда пришла. Мария Луиза не приехала и даже не ответила на письмо. Может быть, за ней строго следили? Может быть, она написала мне из Баии в порыве чувств, охвативших ее внезапно и также внезапно исчезнувших?

В ноябре меня вместе с группой студентов послали в Циттау на встречу молодежи трех стран. Я был убежден, что, вернувшись, найду письмо от Марии Луизы. Но всю следующую зиму она не писала мне. Она не писала мне больше. Она замолкла. Может быть, какое-нибудь из моих писем сильно ее задело? Или она уехала с мужем куда-нибудь далеко — на Амазонку, в Манаус, еще куда-нибудь? Мне оставалось только гадать. А может быть, муж Марии Луизы сумел победить ее мрачное настроение. Постепенно я понял, что в скором времени она не напишет.

Снег лежал на крышах и на ветвях деревьев, на мостовой он уже был растоптан и почернел. Я думал: «В Бразилии не бывает снега. Деревья не сбрасывают там листву. Только одно дерево напоминает деревья севера. Дикий миндаль. Возможно, и человек меняется в стране, где все иное, чем здесь. Даже Мария Луиза изменилась. Но нет. Она — нет». Я все думал, а снег давно растаял, и деревья в городе зазеленели. В той части города, где я жил, было мало деревьев.