Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Я извинился: перед отъездом мне нужно посетить знакомых в Рио. Затем попросил рабочих тщательно упаковать нашу стеклянную женщину; я сам внимательно наблюдал за всем и очень удивился, когда профессор Дальке вдруг гневно накинулся на меня. Что это мне вздумалось тащить с собой ящик? Многие гости желали бы еще поглядеть на экспонаты без посетителей, в тишине и покое. Он же сам дал слово в Берлине не спускать глаз с нашего экспоната.

Трудно было предположить, что Дальке может настолько потерять власть над собой, чтобы кричать на меня, как на школьника. Его поведение показалось мне в высшей степени странным, совершенно недопустимым и даже подозрительным, хотя я сам не мог объяснить почему. К счастью, рабочие, которые куда-то спешили, не обращая внимания на Дальке, забили длинный ящик гвоздями.

И пока Дальке, багровый и заикавшийся от ярости, требовал распаковать наш груз, ящик, согласно моему указанию, был уже на пути к вокзалу, а может быть, даже и в поезде Сан-Паулу — Рио. Об этом я не без иронии сообщил Дальке, а так как большое горе делает, как известно, нас неуязвимыми к наглости, подлости и непорядочности, я спокойно, но резко предложил Дальке избрать в разговоре со мной другой тон. Наверно, он пожалуется на меня в Берлине, подумал я мельком, но меня это нимало не заботило.

Я поспешил на вокзал.

Раньше Элиза жила недалеко от меня и Марии, на улице, параллельной руа ду Катети, в одном из тех странных, высоких и узких домов, которые, казалось, все еще заселены людьми времен империи. Элиза ждала нас обычно на своем, словно приклеенном к дому балконе, где нельзя было сидеть, а можно было только стоять.

Теперь она переехала в квартал Ипанема. Ее маленький дом имел привлекательный вид, хотя при нем был не настоящий сад, как я понял со слов Эммы, а палисадник, отгороженный от улицы высокой решеткой. Бугенвилеи росли только у самого дома, а среди маленьких цветущих миндальных деревьев стояли столик и кресла, приготовленные для гостей. Когда я открыл калитку, раздался не звонок, а приятная музыкальная фраза, которая словно бы приглашала войти, и ощущение неловкости прошло.

Элиза выглядела так же, как всегда. Только была очень тщательно одета. В этой стране часто встречаются люди своеобразной красоты, возникшей от смешения различных племен. Что смешалось в семье Элизы, я не знал. Я помнил ее уродливой, и такой же уродливой она показалась мне и теперь. У нее были сильно выступающие скулы и ключицы. Ни единая черточка доброты и любви к ближним не смягчала жесткости ее черт. Я подумал: «А когда она играет, кажется, что слушаешь волшебницу. Должно быть, я всегда был к ней несправедлив».

Мы сели за садовый столик. На столе стояли напитки и сладости. С чувством раскаянья я смотрел на ее красивые руки с длинными пальцами. Она заговорила первая:

«Ты мало изменился, Эрнесто. Конечно, ты пришел, чтобы поговорить со мной о прошлых временах. Какими мы были веселыми, когда учились в школе. Но счастья нам хватило ненадолго. Впрочем, мне-то жаловаться не приходится».

Я ответил:

«Да, ты права. Я пришел, чтобы еще раз поговорить с тобой о Марии Луизе. Эмма, бывшая служанка госпожи Эльфриды Альтмайер, рассказала мне все».

«Тогда мне не придется описывать тебе, как произошло несчастье».

«Ах, Элиза, если бы я приехал раньше! Мы бы нашли выход. Если бы я приехал вовремя, не было бы этой свадьбы. И она бы в отчаянии не покончила с собой. Какой смысл говорить о моих собственных страданиях, об упреках, которыми я вечно буду себя осыпать? Мария Луиза покончила с жизнью. Этого бы никогда не случилось, если бы мы с ней вовремя встретились. Я не думал, что время так коварно».

Элиза вскочила:

«Что ты говоришь, Эрнесто? Откуда ты взял, что Мария Луиза покончила с собой? Кто вбил тебе в голову эту историю с самоубийством? Уж не Эмма ли? Она всегда любила все запутывать и сочинять.

Я тебе кое-что скажу, Эрнесто, даже если тебе будет не очень приятно услышать это. За день перед тем, как случилось несчастье и она утонула в том месте, где до нее уже утонуло много людей, в доме Родольфо был праздник. Я тоже была среди гостей. Мария Луиза выглядела необыкновенно красивой. Она мне шепнула: „Элиза, я так счастлива“. Примерно за неделю до того она мне говорила: „Элиза, я никогда не знала, что такое счастье, что такое настоящая любовь. Даже не подозревала, что бывает такое счастье. Ты еще помнишь Эрнесто? Мы с ним дружили. Наша школьная дружба продолжалась очень долго. Сегодня я понимаю: слишком долго. Но моя жизнь с Родольфо — не школьная дружба, это радость, подлинная радость“. Она обняла меня и сказала: „Мне и во сне не снилось, что бывает так хорошо“.

И теперь кто-то утверждает, что это было самоубийство! Ложь и бессмыслица! Тебя, может быть, обидели мои слова. Но всего важнее правда. Нет, Эрнесто, это был несчастный случай. Ты можешь утешаться, мой милый, даже если тебе это причиняет боль, ты можешь утешаться — она вовсе не думала, что счастье ее жизни заключается в тебе. А я, какая уж я есть, я говорю тебе чистую правду. Ложь приносит больше страданий, чем самая тягостная истина».

Я молчал в смятении. Она сказала:

«Я хочу показать тебе мой дом».

Она повела меня в дом и показала несколько комнат. Я не замечал ничего вокруг. Один или два раза она садилась за рояль и играла мне, я рассеянно слушал ее игру.

Потом я вернулся в отель.

Там я нашел письмо, написанное незнакомым почерком. Я взглянул на подпись: Адальберт Дальке.

Несколько удивившись, я принялся читать довольно длинное послание. В первую минуту я подумал, что оно вызвано столкновением, которое произошло у нас в Сан-Паулу. Но скоро я понял, что означает это письмо. Дальке просил у меня извинения за то, что прощается со мной таким образом. Ничего другого ему не остается. Устное прощание повлекло бы за собой неприятные осложнения. Я пытался бы уговаривать его, а это бесполезно, или должен был бы последовать за ним. Еще во время нашей поездки он заметил, что для меня, к сожалению, подобный шаг невозможен. Он принял профессуру в Монтевидео. Но судя по всему, через год переедет в Соединенные Штаты, как только с ним заключат договор. Мне он желает счастливого возвращения, раз уж я так хочу, счастливого будущего в стране, которую я избрал для своей работы.

Теперь мне стало ясно, что Дальке хотел увезти стеклянную женщину в Монтевидео…

На обратном пути я не думал о Дальке. Я думал о разговорах с Эммой и Элизой. Никогда мне не узнать, правду ли говорила Эмма. Я чувствовал только, что Элиза своим недружелюбным объяснением хотела посеять во мне зло, от которого я не смог бы освободиться. Но ее слова не произвели на меня впечатления. Я знал, что чувствовала Мария Луиза на самом деле, и об этом не сказал ни Эмме, ни Элизе: у меня было письмо, написанное ею спустя много времени после свадьбы.