Анна Зегерс - Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Трактирщик сделал крупный заказ, на какой отваживался только глядя на зиму, он отпускал спиртное в кредит, трактир был ежевечерне полон, словно вся деревня страдала от тайного горя, заставлявшего людей искать утешения в рюмке. Гулль обычно возвращался домой вместе с Кеденнеками. Андреас теперь тоже посиживал в трактире, руки на коленях, как и его дядя; смуглое лицо его глядело присмиревшим и усталым — может быть, малышка из Санкт-Бле уже осчастливила его задатком.

Как-то соседка, Катарина Нер, постучалась к ним и присела на скамью. Некоторое время она молчала, а потом и говорит:

— Да вернется ли Франц Нер?

Мари Кеденнек злобно на нее покосилась. Катарина Нер была еще, что называется, в соку, не такая иссохшая, как Мари, поэтому та ее терпеть не могла. Как это можно постучать к соседям, сесть не спросясь и распустить язык. Но дни и впрямь стояли несуразные.

— А почему бы Неру не вернуться? — отвечала она вопросом на вопрос.

Катарина только кивнула и ушла. Очевидно, она и в самом деле приходила лишь затем, чтобы с кем-нибудь поделиться своими опасениями. Мари захотелось рассказать об этом. С мужем она не решилась поделиться и рассказала Андреасу. Тот сообщил это товарищам в порту. В деревне заволновались: что-то там, должно, не так. Когда же наши вернутся? Да еще вернутся ли? Прошла целая неделя. И только в субботу неожиданно с ранним пароходом возвратилось трое посланцев. Поначалу их было четверо — двое из Санкт-Барбары и двое из округи. Последние не стали здесь долго задерживаться и потопали к себе домой. Третий, Михель Педек из Санкт-Барбары, тоже отправился к своим домашним. Но он уже по дороге встретил товарищей и все им сообщил.

Делегатов приняли совсем не так, как они рассчитывали. Вскоре после прибытия их повели на допрос. Накануне возвращения домой Франца Нера забрали и увезли в город. Его впутали в историю с Бределем-младшим. Он в тот вечер сидел в кабачке. Было у них собрание, но его по какой-то причине сочли неправомочным. Так они и вернулись, ничего не добившись.

Стоял теплый серенький день. Ветер дул с берега — хоть бы почувствовать вкус соли на языке! А над землей и морем носились клубы пыли. Потом не стало и ветра. Да и у людей пропала охота поднимать шум. И только птицы на скалах гомонили, густыми стаями хоронясь от дождя. Внизу, в порту, все оставалось неизменным, здесь, правда, не было большого движения, а все же нет-нет приходили и уходили суда, в полдень парохода три-четыре; выкрашенные в красный цвет ящики с подтеками от дождя сгружались на сходни и через Рыбный рынок доставлялись к складам. Стены домов приоткрывали свои торцы, в них показывался домашний дух — в темном квадрате чье-то нагое туловище наклонялось вперед и назад, в то время как канат со скрипом скользил по плохо смазанному блоку.

К вечеру несколько рыбаков спустились вниз, а там подошли и остальные, они уставились на ящики, словно нынче вечером ящики какие-то особенные и выгружают их какими-то особенными канатами. А потом рабочий день кончился и портовые рабочие двинули к парому, который отвезет их обратно на остров; только небольшая часть осталась в Санкт-Барбаре. Рабочие не знались с рыбаками, у них была своя распивочная, внизу, в бухте. И теперь рыбаки глядели им вслед, словно и от них ожидая чего-то особенного.

Вокруг площади зажглись огни. В конторах все еще продолжалась работа. Рыбаки не двигались с места, они стояли так тесно друг к другу, что на просторной белой площади производили впечатление небольшой кучки. Одна из конторских дверей распахнулась и пропустила того самого, седовласого, в очках, он направился в гостиницу ужинать; пройдя несколько шагов по площади, он наткнулся на нечто темное, сплоченное, и, только сейчас разглядев рыбаков, испугался и повернул назад. Рыбаки проводили его взглядом, но тут кто-то из Сиксова экипажа оторвался от своих и пустился догонять старика. Тот заторопился, он еще вовремя проскользнул в дверь конторы, заперся изнутри и опустил ставни. Молодой рыбак кулаками забарабанил в ставни и кивнул приятелям, те тоже наддали, ставни затрещали, и юнцы всей оравой ввалились в контору. Старик укрылся за своей конторкой, но они вытащили его оттуда и с возгласами:

— Это ты послал наших товарищей в Себастьян! — взяли в оборот. А он своим обычным тихим, разве только чуть охрипшим голосом ответил:

— Я вынужден делать то, что мне приказывают.

Они оттолкнули его к стене, но тут же о нем позабыли и принялись буйствовать. Разнесли в щепки конторку, ставни, шкафы, изорвали в клочья бумаги и сожгли. Они громили и крушили с таким остервенением, так безоглядно и настойчиво, словно у них украли что-то важное, невозместимое, что необходимо вернуть любой ценой. Как женщина слепо и остервенело роется в ящиках, переворачивает весь дом и в конце концов роется лишь бы рыться, так они в мгновение ока перебили и искромсали что ни попадя — мебель, книги, людей. Прошло не меньше получаса, прежде чем они обнаружили старика, он скорчился за своей конторкой. Все уже было разнесено в щепы, да и сами рыбаки вымарались и все на себе изорвали, а между тем старик со своим аккуратным воротничком, аккуратной бородкой и очками по-прежнему оставался цел и невредим. Кто-то схватил его за плечо, другой пытался разжать крепко стиснутый кулак, в котором тот что-то утаил, — как оказалось, ключ от давно разбитого шкафа. Рыбак дергал его за руку, и старик только неслышно хихикал. Это хихиканье было так отвратительно, что оба рыбака одновременно кинули старика на пол и давай крушить что-то рядом. Теперь среди вещей, валявшихся на полу, были очки старика. Одно стекло разлетелось вдребезги, другое случайно уцелело и таращилось вверх, подобно блестящему, бессмысленному, безучастному глазу.

Только выбившись из сил, прекратили они разгром. Огонь из разбитых лампочек сочился на бумажный мусор, огонь проникал в склады и с полу ударял кверху, в люк. Серый однотонный воздух жадно поглощал его, впитывая красное. Пожар погас сам собой, отчасти его удушили каменные стены высоких домов с фронтонами, отчасти потушил зарядивший ночной дождь.

Большинство рыбаков сели в лодки, чтобы промыслить рыбу к утреннему базару на острове Маргариты, остальные поднялись наверх. Кеденнек тоже вернулся к себе. Гулль следовал за ним, они не обменялись по дороге ни словом и так же молча легли спать. Гулль по-прежнему ночевал здесь. Его по-прежнему не разыскивали, вокруг него сплотилась вся деревня, он был в безопасности. Кеденнек сразу уснул от усталости. Гулль лежал на спине, в его глазницы была неотвратимо врезана площадь, огромная, до ужаса белая, только она еще белела, вокруг сгустилась темень, а там, позади конторы, огни, опущенные ставни — все это с бешеной быстротой снова пронеслось у него в голове, точно сквозь сводчатые ворота, он снова кричал: «Вперед!» — и снова кулаки, и грохот, и осколки, и вой, и «Вперед!», и красное, и все вперед, и огонь. Но постепенно все успокоилось, и наконец только сумрачный, размеренный шаг Кеденнека, поднимающегося в гору с ним рядом. А затем улеглось и снаружи и внутри, стало темно и тихо. Гулль думал: «Что уже несколько месяцев так цепко держит меня в этой бухте, в этой дыре?» Он приподнялся. Если уезжать, то не медля, не откладывая ни на минуту. Отложить на утро — значит никогда уже не выбраться, никогда — это не укладывалось у него в голове, это превосходило всякое понимание.