Владимир Рафеенко - Долгота дней

Дверь в квартиру не заперта. Елена прошла в комнату с распахнутым настежь окном, с внушительным слоем пыли на полу. Остатки еды в тарелке. Ленивые мухи кружатся над засохшим куском печеночной колбасы. Сухари в сетчатом мешочке, подвешенном на гвоздик. На стене коврик времен двадцатого съезда КПСС с вытертыми коричневыми оленями. У низкого диванчика стул с большой чашкой мутноватой воды и лекарствами. Из-под него выглядывает утка. Рядом стоят мохнатые почти новые тапки. Видно, старушка иногда поднимается, но вряд ли ходит без посторонней помощи.

Сухонькая, востроносая, она задорно улыбается. Светятся черные пуговки глаз. Здравствуйте, я вашего супруга привела. Черт старый чего не сделает, только б с молодухой потрындеть, засмеялась старуха. Старик тоже заперхал, обнажая удивительной кривизны зубы и красные слоистые десны. Смеясь, скупо подергивал морщинистой шеей, покрытой темно-коричневыми пигментными пятнами. Невеселые глаза его при этом слезились. В уголках застыл то ли гной, то ли сон.

Вот и хорошо. Он ведь, как Сашеньку, нашего сыночка, при бомбежке убило в прошлом месяце, так стал забывать. Сына убило? Да, старушка не прекращала улыбаться. Мог уехать с фирмой в Киев, но остался с нами, чтобы доглядеть. Вот и убили его, когда в магазин пошел. Кто убил? Задав идиотский вопрос, Людмила почувствовала отвращение к самой себе и села на стул напротив.

Да Бог его знает, кто. Фашисты, должно быть. Старушка засмеялась. По телевизору все говорят о фашистах. Все думаю, как так, немцы сюда вернулись? Вроде не дураки они, понимать должны, что здесь ловить нечего. Она задумалась. Я оккупацию девочкой встретила. Мы, восемь душ детей и мама, как раз спрятались в подвал, когда разбомбили наш дом. Наутро выбрались, от него остались две стены. Забор догорает, и малина черная стоит. Ветер, дым, а немцы, человек двадцать, курят у старой церкви, смеются да в небо поглядывают. А на Покрова снег пошел. Так и жили.

Старик тяжело вздохнул, понес сетку на кухню. Оттуда донесся шум текущей воды. Людка посмотрела в окно. Из-за городских прудов поднимались клубы черного дыма. Запахло растительным маслом, вылитым на раскаленную сковороду. Старушка вздохнула. Никак не пойму, откуда фашисты? Сталин умер. Хрущев умер. Брежнев умер. Мао Цзэдун. Говорят, Фидель Кастро — и тот себя плохо чувствует…

Он тоже умер, сказала Люда, только об этом никто не знает. Ну, вот и я говорю. Все умерли. А фашисты, понимаешь, остались. Посмотри на них! Правда, дед сколько ни ходит, на улице ни одного не встречал. Старушка задумалась и подрагивающей рукой стала поглаживать потрепанный корешок лежащей рядом с ней книги.

Так как же вы живете? Людмила сглотнула сухую слюну, царапавшую ей глотку. А вот так и живем. Старуха опять засмеялась. Денег немного еще оставалось похоронных. Да гуманитарную помощь получает дед.

Но он же забывает дорогу домой? Что есть, то есть! Старушка задумчиво посмотрела в окно. Старые мы. Вот и забывает. Так как же он ходит? То есть как он возвращается? Так, видишь, старуха пожевала губами, адрес у него на подкладке пиджака записан — улица такая-то, дом семь. Я ему чернилами навела. А добрые люди всегда находятся!

Дня три тому до вечера где-то прошлялся. Думала, сгинул. Ан нет! Привели в шестом часу трое вооруженных. Решительные такие. Новороссы? Да кто их знает, сказала старушка. Все на одно лицо. Может, новые россы, а может, и не очень. Невеселые такие. Привели деда, потом до утра в кухне пили водку, жарили картошку и пели песни. Даже я подпевала, чтобы не скучать. Они ехали тихо в ночной тишине, сухо сообщила старушка и пожевала губами. По широкой украинской степи. А утром ушли. И хорошо, что ушли, потому как кричали сильно и матерились, а я ни того, ни другого не люблю. Один совсем мальчик. Пришел сюда ко мне ночью, стал на колени и плачет-плачет. Прямо заливается. Говорю ему, чего ты, милый. А он отвечает, страшно, бабушка. И жить, говорит, страшно, и умирать.

Ладно, пойду я, Елена почувствовала, что ей не хватает воздуха. Решительно поднялась с места. Павлович, закричала старушка неожиданно звонким молодым голоском, утку! Старик зашел в комнату, нимало не чинясь, поставил старухе утку. Она, продолжая посмеиваться, громко испортила воздух. Старик засмеялся. Ты прямо пушка у меня, Марья Степановна! Настоящая гаубица!

Запахи готовящейся пищи смешивались с прочими, создавая убийственное благорастворение. Елена, придерживаясь за стену, вышла из квартиры, пошла по ступеням вниз. Ее вырвало прямо у подъезда. Отдышавшись, утирала рот листьями черемухи, бурно разросшейся во дворе. Нащупала в кармане немного денег. Дворами прошла к ларьку на углу Маяковского. Шурка, сидящая в ларьке, посмотрела хмуро, поздоровалась, приняла деньги, выдала четыре бутылки черного просроченного пива и две пачки сигарет.

Совсем худая ты стала, Ленка. Так это ж хорошо? Где ж хорошо, кожа да кости! Ты, кроме пива, что-нибудь ешь? Сигареты. То-то и оно. Вот возьми, протянула сверток. Да бери, кому говорю! Тут котлеты куриные и хлеб. Для себя брала, да с утра поджелудочная хватает. Поголодаю до вечера. А ты бери. Спасибо, сказала Лена, точно зная, что никакой поджелудочной у Шурки нет. Но есть хотелось отчаянно. Приняла теплый маленький кулек, прижала к груди и, сосредоточенно глядя перед собой, пошла по проспекту домой.

В сумерках обстрел усилился. В окнах домов мерцала черная пустота.

Силин позвонил в двенадцать вечера, когда страх и тоска стали особенно сильными. Ну будь же ты милосердна, Ленка, сказал он пьяным жалким голосом. Что ж мне теперь делать? Самому, что ли, за тобой приезжать? Ведь глупо это, Ленка, глупо! Убьют меня — и так мне и надо. Но что ж ты со мной делаешь, паскуда эдакая?!

Хорошо, Елена закурила, медленно выпустила дым из ноздрей, скажи волонтеру, что я еду. Только с условием. Что такое, оживился Силин. Со мной едут двое стариков. Каких еще? Пьяный Силин соображал туго, недоуменно сопел. У Лены сердце болело от этого сопения. Ничего не понимаю! Моих стариков. Старых стариков, Силин. Очень старых и больных стариков. Он ходячий, она лежачая. Или они едут со мной, или мне от тебя ничего не надо! И, сукой буду, пообещала она тихо, сейчас же выкину в окно этот сраный мобильный телефон.

Хорошо, закричал Силин, хорошо! Пусть двое стариков! Хоть четверо! Из телефонной трубки пахнуло ливанским кедром. Хрен с ними!

В эту ночь пиво в ее организме беспрестанно превращалось в чистые, как родник, слезы. И они лились себе и лились, покуда в доме не закончились сигареты и опять не настал рассвет.

Через три дня в пяти километрах от выезда из Z, между двумя полями, одно из которых было свекольным, а второе неизвестно каким, потому как урожай уже собрали, микроавтобус, в котором ехало двенадцать человек и шофер, обстреляли из минометов. Водилу выкинуло через лобовое стекло, сопровождающий сумел выскочить в последний момент, что-то крича и матерясь. А пассажиров убило одной общей миной производства СССР. Еще через минуту какой-то снайпер от скуки снял волонтера. Водила еще минут сорок сидел среди свекольной ботвы, перемешанной с грязью, и плакал, размазывая красные слезы по свекольным щекам. Он был сильно контужен. Ему чудилось, будто кто-то зовет его по имени, и плачет, и пытается что-то сказать.