Владимир Рафеенко - Долгота дней

А то, что Лиза — боль, видно сразу. Руки измазаны кашей и красками, платье старое, вылинявшее, рваное по краям. Была б Каролина, не позволила бы надевать старые платья, а Гредис на это внимания не обращает. Лицо красиво болезненной красотой. Нервный тик, рыжие свалявшиеся волосы. В них вплетена ужасная сине-желтая лента.

За одну эту ленту здесь могут убить. И даже должны. Причем скорее мирные Z-граждане, чем боевики. Как это объяснить? Здесь устали ждать смерти, а смерть, конечно, несет Украина. Так думать, в любом случае, проще. Ведь если иначе, то как дальше жить под хунвейбинами, пришедшими с Востока?

Буряты, славянофилы, невменяемые казаки, уголовники с духовными скрепами вместо мозга угрюмо разглядывают яркую ленту, развевающуюся по ветру. Изучают улыбку девицы, босые ноги, покрытые до коленей пылью и какой-то крупной сыпью, заглядывают в лицо, изъязвленное вечностью, отворачиваются. Плюют в спину, скабрезно шутят, иногда кидают вдогонку камни, но руками не трогают. Безумие нынче в чести.

Даже Z-маньяк робеет. До войны он непременно бы попытался под благовидным предлогом завести оную девицу к себе во флигелек, дабы употребить. А ныне нет, с такой и заговаривать он не станет. Даже в сторону ее не посмотрит. Тем более что сине-желтая лента развевается на ветру, а бесхозный итальянский мастиф, худой и сильно поумневший с тех пор, как его бросили хозяева, молчалив, быстр, как ртуть, и кроток, как смерть. Его два раза пытались застрелить пьяные русские наемники, потому он, конечно, имеет свое мнение по поводу оккупации региона, неуверенной позиции Евросоюза и осторожности евроатлантического блока. «Платон» — написано у левого уха на медном ободке, прикрепленном к ошейнику.

— Платон! — говорит собаке Лиза, и мастиф машет хвостом, смотрит умными глазами, при этом умудряется поглядывать по сторонам. Он отвечает за эту сумасшедшую, он должен быть начеку. Ночует у подъезда. За это пайку свою получает первым. Гредис называет его Учителем…

Серое утро брезжит в окне. Канонада сходит на нет. Лиза открывает глаза. За окнами синими вспышками-линиями обозначены смерти невинных людей. Ранняя весна. В сером тумане затухающие взрывы звучат протяжно и гулко, будто с того света. Острое чувство вины за то, что кто-то умер, а ты остался жить. И облегчение. И от этого стыд. Жизнь так невыносима, что живот горит огнем. И, как всегда, вместо месячных — три-четыре капли крови. Доктор Парастас говорит, что все пройдет, но дозу лекарств не уменьшает.

Лиза села в кровати. Посмотрела в сырой полумрак за окном. Силуэты домов едва намечены. Парк у больницы угадывается только благодаря высоким пирамидальным тополям. В комнате темно и прохладно.

В углу у двери нечто зашевелилось и застонало. Побежали мурашки. Заскрипело, защелкало. Лиза передернула плечами и подумала, не закричать ли ей. Но в такое сырое утро орать невозможно. В горло может заползти туман, а вместе с ним — тяжкие сны нибелунгов или горечь есенинских душ. И снова откуда-то стрекот, ворчание, щелчки. Стоны. Протяжное бормотание, ропот, гул. Впрочем, тихий, почти укоризненный. И, кажется, довольно знакомый. Спустив ноги с кровати, Лиза яростно растерла лицо ладонями, окончательно прогоняя сон, нащупала тапочки.

— Я вижу тебя, — проговорила твердо, — и сейчас подойду.

— Уфф, — сказало то, что ворочалось в углу. — Бррддррдд, бзиц! Швифт, — добавило оно и затихло.

— Девушек пугать подло, — уверенно заявила Лиза. — Но я направляюсь к тебе, кем бы ты ни был! Я гляну на тебя, и тогда тебе станет стыдно, совестно и уныло. Тем более, что все мы, кажется, знаем, кто ты такой!

На подрагивающих ногах. Сжимая холодные кулаки. Лиза сделала ровно четыре шага вперед и ударила по выключателю. Комнату залил яркий свет люстры.

Так и есть. Квадратное медное лицо с претензией на благородную мужественность. Большая тяжелая спина. Мощные плечи. Где-то внутри яростно, но почти бесшумно работают механизмы жизни. Непропорционально длинные, поблескивающие металлом механические конечности беспомощно елозят по полу. Вместо глаз — два несимметричных разновеликих оникса, грубо, но прочно вправленных в медные глазницы. Откуда-то из неровных, трагически переломленных губ вырываются натужные звуки. На кукле синие шаровары с желтой шикарной мотней, рубашка-вышиванка. Геометрический орнамент, вышитый белыми нитями с вкраплением красного и черного, выполнен мелкими стежками, похожими на шитье бисером. На голове у медного казака типичная кабардинка — меховая шикарная шапчонка, сделанная в форме полушария, с узкой опушкой и плотно прилегающим к голове суконным донцем. Непомерно массивные механические ноги обуты в красные кожаные сапожки. Жаль, что все это великолепие прикрывает всего лишь кусок живого металла, игрушку, найденную прошлой весной на проселочной дороге.

Весь день Лиза каталась на подаренном дядей велосипеде. В сумерках возвращалась домой после ужасного, страшного ливня. Прямо на дороге у блокпоста, где четверо нетрезвых хунвейбинов играли в го, увидела стоящую прямо посреди тропинки маленькую фигурку.

У Лизы уже имелся Карл. У нее была толстая жадная Груша, в углу под кроватью в деревянной коробке спал черный, как сажа, Обам — веселый деревянный мальчик, еще до войны привезенный дядей из путешествия по Африке. Лиза любила разговаривать с чайником в виде слона. Но такой игрушки у нее еще никогда не было.

— Ты кто? — спросила она, спешившись и присев на корточки, чтобы яснее видеть отливающее красным лицо куклы.

— Орест Ипатьевич Блогер! — ответил медный молодец на чистейшем украинском языке. — Доброволец! Пришел из-за Днепра землю украинскую защищать!

— От московских хунвейбинов?

— От них! — гордо кивнул Орест. — Только побаиваюсь, что не одолею. Мне бы помощников! Человек пять или семь.

— Будут тебе помощники! — пообещала Лиза. — У меня в комнате живут Карл Петрович, Груша и Обам Обамыч — личности выдающиеся, хотя порой противные. Была еще королева Макрель, но куда-то пропала, ума не приложу. Но тебе у нас и без нее скучно не будет.

— А они украинцы ли?! — уточнил Блогер.

— По духу — несомненно, — кивнула Лиза. — По крови, боюсь, — нет. Нету у них просто никакой крови, Орест Ипатьевич. Не было никогда. Зато много другого имеется.

— А песни они наши поют? — спросил казак.

— Разумеется, — кивнула Лиза.

— А ты сама кто будешь?

— Лиза Элеонора фон дер Нахтигаль, девочка-на-велосипеде , как меня зовут на оккупированных территориях.

— Хорошее имя, — одобрил медный казак, — нерусское.

В этот момент двое нетрезвых хунвейбинов вдруг решили, что нуждаются в женском обществе. Лиза бросилась прочь, они побежали за ней. И, конечно, догнали. Бросили на мокрую от страсти землю. Один держал за руки, второй, не в силах сдержать похоть, принялся срывать с нее белоснежное белье. В этот момент Орест Ипатьевич вынул из ножен свою саблю и ударил несколько раз наотмашь. Покатились головы насильников в кусты, вращая глазами. Их круглые шляпы из рисовой соломы вспыхнули и сгорели. Трепетавшие в агонии, затихли мужские тела. Лиза вскочила на ноги, схватила велосипед, в ужасе глядя на окровавленную медную куклу, со скрипом ворочающую своими огромными глазами.