Array Журнал «Зеленый луч» - Зеленый луч, 2017 № 01

— Да. Принеси. — Нина поймала руку Марика, ерошившую ей волосы, поцеловала ее и не отпустила. — Сыночек мой маленький. Солнечный мой мальчик.

Знаешь, были у меня когда-то бабушка и дедушка, — забормотала она, так и не открыв глаз, — жили они в маленьком домике, далеко отсюда, на Красивой улице. Было в том домике две комнаты — спальня и зал. Они всегда говорили: «Принеси стул из зала» или «Принеси полотенце из спальни». Но комнаты были так похожи между собой (везде диваны, стулья с высокими спинками, зеркала), что я не знала — где там у них спальня, а где зал… Так вот, в какой-то комнате висели их портреты, большие такие портреты, вот такие, — Нина отпустила руку Марика и показала некое подобие квадрата, — а между этими портретами висела маленькая подушечка, в нее бабушка втыкала иголки, иголок было много, и почти во всех были вдеты нитки: белые, черные, красные, коричневые … — Нина вздохнула. — И когда бабушка и дедушка ссорились, я выбирала самую длинную нитку и, не выдергивая ее из ушка, соединяла ею их портреты. И они обязательно мирились.

— Здорово, — сказал Марик, прикидывая, поместятся ли на их стене два таких больших портрета да еще маленькая подушечка. — А что тебе снилось?

— Не помню…

Ангел в сердцах хлопнул дверью.

— Сквозняк, — сказал Павел.

Она услышала лай — рваный, неритмичный, посему не убаюкивающий, а даже наоборот, подталкивающий: «Проснись, проснись!» И она проснулась.

Ей снилось что-то солнечное… Будто выбирала она ткань себе на юбку на террасе какого-то серенького ветхого домишки. А чернявый продавец все разворачивал и разворачивал перед ней яркие рулоны. И рулоны катились далеко-далеко, до самого подножия Бештау. Сине-бело-зеленый, желто-черно-коричневый, горошек, жирафы, очень крупные цветы… Словно реки текли к Бештау.

И она бы пошла к Бештау, но тут залаяли собаки. Она открыла глаза, и хоть кто бы заглянул в них, хоть кто бы увидел сколько в них тоски… То ли от мысли, что больше не уснуть, то ли оттого, что у нее уже с утра болела голова, то ли оттого, что не пошла она по той дороге, не успела…

Баба Дуся вышла на крыльцо и, посмотрев на этот черно-рыже-белый скулящий и рычащий клубок, зашипела: «У, псовать вас, микишкина зараза…

Хветина негодная… Швабгулка несытная…»

…Спустя несколько часов она позвонила в Службу очистки. И села в кресло-качалку довязывать полосатый носок, пока не прервал ее работу стук в окно.

Постучавшись еще и в дверь, вошла Нина, как всегда поникшая и отрешенная, принесла халвы и попросилась на чай. Она частенько заходила просто так, по-соседски, они пили чай с чем-нибудь вкусненьким, разговаривали о сокровенном и даже сплетничали (а-я-яй)…

Обычно Нина помогала накрывать на стол, но сегодня она села, уронив руки на колени, прислонив спину к стенке крашеной в голубой и сказала:

— Позавчера Катю видела.

— Какую Катю?

— Ну, ту Катю… Дочку моего отца…

— Ба! Сестру свою?

— Сводную сестру, — поправила Нина.

— И что? — баба Дуся наконец уселась.

— Ничего. Поговорили о том о сем, для приличия, и все.

Правда, вчера она позвонила мне на работу, сообщила, что мать ее умерла.

— Ишь ты, померла, значит…

— Да она давно умерла. Разве я не говорила вам? Я знала… Еще в прошлом году кума моя встретила ее, а та пожаловалась, что нехорошую болезнь у ней нашли, что недолго уж ей… Чуть ли не расплакалась там, на груди у кумы моей — все каялась за грехи свои да жалела, что нет уже на свете матери моей, не к кому пойти прощения попросить. А я куме сказала — встретишь ее еще раз, посоветуй у меня прощения просить.

Баба Дуся медленно размешивала сахар, опустив голову, и молчала.

— Она ведь не только мужа у жены увела, — продолжала Нина, — она еще и увела отца у ребенка.

— Верно, Нина, — закивала баба Дуся. — Помню я, как ты кричала, помню, как в обмороки падала… Помню, как мать тебя за хлебом послала, а они идут тебе навстречу под ручку, милуются…

— Баба Дуся, — перебила Нина, — а к чему море снится?

— А ты голая купалась?

— Я не купалась. Просто мне приснилось море.

— Тогда не знаю. — Баба Дуся повздыхала, поелозила на стуле, посморкалась в огромный мятый платок и поведала:

— Говорят, Андрей приехал.

— Знаю.

— Ишь ты, знаешь…

Заснула баба Дуся как всегда с трудом, по обыкновению нескоро, наворочавшись, навздыхавшись и даже наплакавшись.

Следующим утром она проснулась от выстрелов и собачьего визга. Не вставая и даже не открывая глаз, она переждала некоторое время, а когда все стихло — снова уснула.

Ходить вверх-вниз по старинным улочкам, метаться по балконам их разноцветных особнячков, считать ступеньки многочисленных лестниц, соединяющих Нижний Парк с Верхним, совершать круги внутри Ореанды, петь вместе с Мальчиком у Фонтана печальные песни, мять в пальцах лапки туи и дышать ими, долететь до самого большого облака и зарыться в него с головой — ничто не помогало. Он все равно слышал выстрелы, визг собак и мерный храп. Он везде видел кровь — на каждом листике, на каждой ступеньке. Когда же все облака окрасились в розовый, Ангел полетел на свою любимую скамейку.

Совсем недавно — прошлым или позапрошлым летом — бродил он по Верхнему Парку, сочинял что-то, а потом решил отдохнуть и пошел искать какое-нибудь уютное местечко. На глаза ему попалась покосившаяся, разбитая и грязная скамейка, и он подумал, что вот эту скамейку никто никогда не полюбит, да что там полюбит — на нее и сесть-то никто не захочет. И Ангелу стало так жалко эту скамейку, что он охапкой кленовых листьев смахнул с нее пыль и сел. Чуть позже он полюбил это место и приходил сюда очень часто, и самые трудные сны свои писал именно здесь.

Он уселся с ногами и скрючился так, словно у него болел живот. И закрыл глаза.

Какую вселенскую тьму опустить на нее? Какую непомерную тяжесть взвалить ей на плечи? Чем напугать ее так, чтоб она побежала, ничего не видя перед собой, задыхаясь, умирая… Какую пропасть расстелить ей под ноги, чтобы она полетела вниз… А там, внизу, внутри этого глубокого и очень темного, почти черного оврага, она оглядится и увидит множество разношерстных собачек. Они обступят ее, не приближаясь, впрочем, слишком близко, и станут смотреть на нее печальными глазами, а когда из глаз их покатятся крупные слезы, они опустят свои разноцветные головы…

Ангел поднялся со скамейки, волоча крылья, опустив лицо в ладони, всхлипывая, медленно пошел на Малую Садовую, зашел в ее дом, подошел к ее кровати и устало сказал:

— Я больше не буду сочинять тебе сны. Слышишь? Ты больше никогда не увидишь снов.

Баба Дуся храпела.