Нада Габорович - Голосую за любовь

— Присмотри за бабкой и ее доходягой, — шепнул я ему, проходя мимо. Шепнул еще, чтоб он был человеком, но он человеком стать не захотел, и мы втроем час или два месили грязь возле затопленных верб, пока Рашида не набрела на привязанную к водомерному шесту лодку и не расположилась в ней. У меня вроде бы сначала мелькнула мысль, можно ли так просто распоряжаться чужой собственностью, но времени на размышления не было: Атаман уже забрался в лодку и, поджав свои обезьяньи ноги, что-то мурлыкал себе под нос.

Цветы были желтые, холодные, и от них пахло водой и тиной. Мы набрали их целые охапки, но, когда выбрались из зарослей, на одежду нашу было страшно смотреть. О нашей обуви и говорить нечего. Рашида одну туфлю зажала под мышкой, другую, завязшую в иле и мокрой земле, едва вытащила из-под вербы, где пышно росли пучки касатиков и среди них ютилось гнездо какой-то болотной птицы. Птицы мы не видели, а яички были маленькие, с зеленоватыми крапинками. Мы взяли по одному, на память. В гнезде осталось одно, и всю обратную дорогу нам слышался крик какой-то птицы. Теперь я думаю, что это был чибис. Конечно, чибис — я затыкаю пальцами уши.

Атаман шагал впереди, и Рашида рассказывала ему что-то об их физичке. Он молчал и с пониманием кивал. А она рассказывала с таким видом, будто речь шла о динозавре или о чем-нибудь в этом роде. А физичка была тихим и сонным созданием, и ей уже давно перевалило за пятьдесят. По сути дела, это было ископаемое мезозойской эры, но этому ископаемому ничего не стоило закатить тебе в дневник кол.

Все Караново болтало о ее романе с учителем физкультуры, хотя это было бы то же самое, как если бы говорили о романе носорога с колибри, к примеру. Этому Маркоте не было еще и двадцати пяти лет, и раз в неделю к нему приезжала невеста из Белграда. Может быть, именно поэтому сплетни, как дым без огня, постепенно потухли, но Мелания Бранковачка стала еще настырней и ребятам на физике приходилось все труднее.

— Я в таких делах собаку съел! — сказал Атаман. — Когда она будет тебя спрашивать? — он обернулся к Рашиде и добавил еще что-то, но я этого не расслышал. Одно было ясно: Атаман что-то задумал, потому что он был человеком действия, но что именно — я догадаться не мог. Из слов Рашиды, уже после, когда мы наконец от него отделались, я понял, что он решил разыграть физичку с ее физкультурником. Подстроить всякие там любовные письма, цветы и телефонные звонки как раз перед четвертным опросом. Атаман будет ей звонить и таскать письма. А мое дело эти письма писать.

— Господи боже, Рашида! Я же никогда не писал любовных писем! — сказал я, а она тут же заявила, что это прекрасно знает: во-первых, мне некому было их писать, а во-вторых, не больно-то уж это теперь и принято — писать любовные письма. Чушь какая! Их пишут только в кино или таким старухам, как Мелания. А писать их я должен так же, как пишу сочинения. К тому же Весна ей рассказывала, что дома я и еще кое-что пописываю, хотя, на ее взгляд, в моей писанине нет никакого толку: кому теперь интересно читать о животных и детях?

— А может, ты как раз из-за этой писанины и заговорила со мной сегодня на пароме? — спросил я, а она быстро обернулась и ущипнула меня за руку.

— А разве не ты со мной первый заговорил, ангел? — спросила она и была как всегда права. На минуту почудилось, будто меня кто-то ударил кулаком под дых, но я сдержался и сделал вид, что разыскиваю глазами Атамана внизу, на ипподроме. Я долго не мог его найти, потому что искал среди публики, наблюдавшей за тем, как готовили к скачкам двухлеток.

Вдруг Рашида крикнула: «Вот он!» — и я увидел Атамана: он летел, припав к коню, за ним в воздухе оставалась светлая полоса, и среди расцветающих акаций галдели молодые галки. Его голова в красноватом вечернем свете казалась почти белой. Меня пронзила мысль, что, будь я девчонкой, я бы, увидев его, задрожал от восторга, но Рашида сказала, что ей хочется есть, и сбежала с насыпи туда, где жокеи оставили свое снаряжение и сумки с едой. Ниже спиной к нам стояли толпы зрителей. Я не успел произнести ни слова, как Рашида уже оказалась рядом, держа в руках что-то, завернутое в платок. Я предложил поскорее смыться, потому что в любую минуту кто-нибудь из зрителей мог обернуться.

— Да ну! — сказала она. — Бери!

Я предложил укрыться в ивняке, но Рашида сказала, что на пароме есть удобней. Старуха вообще не замечает никого вокруг, а даже если б и посмотрела на нас, все равно ничего бы не поняла. Насыпь и верхушки тополей словно вобрали в себя свет. На реке, казалось, стало совсем темно, хотя впечатление это было обманчивым. Нынешняя весна может еще преподнести и не такие штучки. Но об этом не хотелось думать.

По Тисе стайками плыли водяные цветы, и стебельки их были прозрачными и хрупкими. Река имела цвет молодого вина, и на ее поверхности, будто сухие скорлупки, покачивались трупы насекомых. Я вспомнил поверье, что водяные цветы живут лишь от восхода до захода солнца, и при этой мысли у меня защемило сердце. Такое вы можете ощутить, если вообразите, что вас заживо опускают в могилу или что-нибудь подобное. Об этом мне тоже не хотелось думать.

На банатской стороне [9] Река Тиса разделяет исторические области Бачку и Банат. лаяли собаки и раздавались удары палок по воде, видимо, рыболовы выгоняли сомов из их укрытий. Баронесса по-прежнему сидела на корточках и тихо напевала. Песня была французская, и я не все слова понимал. Кажется, речь шла о каком-то бале и о девушке, танцевавшей «в его объятиях» самый прекрасный танец на свете.

До конца я не дослушал — Рашида чавкала громче, чем мамонт, и я спросил, что ей будет, когда она вернется домой. Но она лишь пожала плечами. Вообще-то она думает, что никто и не заметит ее отсутствия. В доме кроме нее — восемь детей, а она теперь среди старших. Правда, двое братьев уже женаты, но их потомство Рашида не в состоянии упомнить.

— Плодятся, как крысы! — сказала она, откинув с лица волосы. — Через три года заполонят весь дом! — прибавила еще и нетерпеливо передернула плечами, а глаза ее сверкнули в сумерках.

Нечего было и сомневаться, теперь я точно знал, что Рашида — та самая девчонка из сторожки у переезда, которой я два года назад бросил яблоко, а она, тряхнув головой, даже не соизволила его поднять. Стояла и глядела на проходящий поезд, и волосы ее в густом летнем воздухе казались гладкими и блестели, будто ванильный пудинг. Позади их дома, в глухом заливе Тисы кричали лысухи, а во дворе на ветвях двух кривых вишен висела целая свора ребятишек от двух до двенадцати лет. Одного, который еще не умел ходить, девочка держала на руках. Я спросил ее, там ли они еще живут, у переезда?

— А где нам еще жить? Батя — стрелочник! — Она лениво и сонно повела головой, и волосы ее опять светлым обручем окаймили щеки.