Нада Габорович - Голосую за любовь

— Когда уехала, Сулейман? — сказал я, не понимая, что эта ящерица смотрит на меня выжидающе. Ножичек был еще у меня в руках. И я мог задавать вопросы. Оказалось, что она уехала в два часа. Это был тот самый поезд, который прошел по мосту, когда я жарился на солнце и даже не хотел на него взглянуть, хотя Грета явно проявляла беспокойство. Я опять почувствовал, что накрыт этим идиотским стеклянным колпаком.

Может быть, Рашида махала мне рукой? Может, я смог бы увидеть ее еще раз? Может быть, что-нибудь еще нам удалось бы сделать?

Черта лысого! Сулейман тут же спустил меня с неба на землю. Поскольку уже на вокзале Рашида попыталась сбежать, отец ее накрепко привязал к скамейке в почтовом вагоне, чтобы освободить проводника от лишних хлопот в дороге. А в Сараеве тот из рук в руки, будто заказное письмо, передаст ее тетке. Мальчишка нетерпеливо облизывал губы. От таких гадов ничего более умного не дождешься. Да они и не способны ни на что разумное.

Рашида, боже мой, Рашида! Я бросил пацану ножик, и он скатился с насыпи. Чертовски боялся, как бы я не отнял у него ножик обратно. Просто чуть не рехнулся. Я сказал, чтоб не валял дурака, махнул ему рукой, но он это понял по-своему и припустил что есть духу.

Я снова остался один, как собака, до того один, что готов был расплакаться, если б это могло что-либо изменить. Но изменить это ничего не могло. По соседнему пути прошла дрезина. Это возвращались рабочие с сахарного завода. Они пели. Кто-то крикнул: «Смотрите-ка, учительский сынок!» — и бросил мне сигарету. Мне нечем было прикурить, и я сунул ее в рюкзак, а Грета зашевелилась.

— Как думаешь, Грета, она уже в Сараеве? — Я не мог представить себе Сараево. — Как ты думаешь, Грета? — Я поднес ее к самому лицу, и она, не двигаясь, смотрела мне в глаза. В лучах заходящего солнца ее голова казалась бронзовой. Я могу поклясться, что она понимала все, что я хотел сказать. Может быть, и правда понимала?

Проходили поезда, а я сидел и жевал хлеб. В голове было пусто, так пусто, словно кто-то оттуда вытряхнул все содержимое. Из Каранова доносился церковный перезвон, смешанный с грохотом джаза. Я вдруг вспомнил лицо матери, глаза Мелании, подумал о Багрицком со всеми его кошками, точнее, о том, что они для него значили.

А потом зашагал вдоль железнодорожного полотна, надеясь, что пройдет какой-нибудь поезд на Белград. Каким-то внутренним чутьем — именно чутьем, а не сознанием, не пирамидальными мозговыми клетками, ни чем-либо подобным — я верил, что иду навстречу именно ему. Я уже почти видел Белград, его разноцветные огни и дома, построенные из стекла и бетона.

— А там мы разыщем какой-нибудь идиотский поезд в Сараево, Грета! Не волнуйся, я знаю, что такой поезд существует!

И снова передо мной возникло лицо Рашиды. Я увидел железные дороги, шоссе, реки. Они вели на все четыре стороны света. И мы побываем повсюду с Рашидой и Гретой. Я это знал. Мы обязательно побываем, чего бы нам это ни стоило.

Я остановился в десятке метров за семафором. Какой-то поезд сбавлял скорость. Даже не взглянув на него, я понял, что это тот, который мне нужен.

— Держись, Грета! — крикнул я, вскочив на подножку вагона. — Мы уезжаем!

Река берет начало на севере. Ее выплескивают глубоко изрезанные скалы, бросая в ложбину, и дальше река сама пробивает полную опасностей дорогу через горы. Потом она быстро ширится, вбирая в себя маленькие ручейки, которые, избегая крутизны, скользят по пологим склонам и, обессиленные, затихают на ее дне.

— Совсем как человек, — произнесла женщина, словно угадав мои мысли.

Я безучастно кивнул.

— Иногда мне кажется, — продолжала она настойчиво, — что река похожа на нее. Точно такая же была. Я имею в виду такая же непокорная.

Я молчал, поэтому она торопливо и как бы с жадностью добавила:

— Страшное время было, сударь. Очень страшное. — Ее загорелое лицо раскраснелось. — Порой прямо не верится, как вспомню, что творилось. Молодые сейчас на смех поднимают, будто им байки несусветные рассказываешь, — возмущалась она.

Мы шагали вдоль реки и, похоже, не знали, как скоротать время. Домой она явно не торопилась. Может, ее тяготило одиночество, а может, сорокалетний возраст обязывал к воспоминаниям. Непонятно, что привело меня сюда, в эту спрятавшуюся среди вечных снегов лощину, с трудом я начал вспоминать события тех лет; когда вчера вечером женщина рассказывала о них, мне казалось, что я слышу об этом впервые, как будто и не было меня тогда среди них; не узнала меня и она. Вероятно, приезжие были здесь редки, и первому, кто выражал участие, она изливала душу в слабой надежде на утешение. В ее рассказе я был посторонним слушателем, поэтому трудно было оставаться равнодушным, когда упоминали твое имя, слышать не слишком лестные суждения о себе, делать вид, что тебя это не касается.

Но теперь мне нестерпимо хотелось остаться одному, побродить. На заднем дворе хозяйские дети скирдовали сено. У старшего, приехавшего домой на каникулы, в кармане был транзистор, он боялся пропустить последние футбольные новости, до меня доносились отдельные звуки, похожие на кваканье. В конце концов она поняла, что ей следует уйти, а я направился к откосу, река разлилась в этом месте широко, студеная и чистая.

Я никогда не догадывался о том, что Антонка меня любит, не чувствовал этого, но Иза не стала бы придумывать — зачем, она ведь не догадывалась, что я и есть тот самый парень, который забрел в конце войны сюда, в эти горы, отражавшиеся в голубизне озера. Хутор располагался почти что на границе, как и сейчас, хотя в войну стерлись все границы. Мы всегда говорили об этой области как о своей территории — и по эту, и по ту сторону гор, которая, судя по всему, целиком никогда не станет нашей, несмотря на то что мы за нее проливали кровь. Меня часто посылали через границу к четникам [13] Четники — боевые формирования сербских националистов в период народно-освободительной борьбы 1941–1945 гг. , бродившим по лесам с другой стороны перевала. Я никогда не встречал Антонку, на этой высоте хуторов мало, и дома можно было по пальцам пересчитать.

Крытая шифером церквушка и такие же домики в лощине соревновались перед нами в гостеприимстве, когда мы должны были пройти через перевал и были застигнуты ночью на полдороге. Горные потоки и оползни делали дорогу почти непроезжей, и никто не приводил ее в порядок. Поэтому немцев здесь не боялись. У меня всегда теплело на сердце, когда можно было на денек остаться здесь, чтобы ребята помылись и наелись. Вместе со мной. Только я не любил этого показывать, хотелось выглядеть бывалым, не знающим усталости и привычным к лишениям.