Лия Владимирова - Страх

А может быть, все это кажется мне? Кажется, что мое положение отличается от положения других… О, какое это было бы счастье! Но ведь мне сказали, дали понять… да, сказали… Мне сказали: да, отличается . Кто? Знакомая. Или — мало знакомая, или — плохо знакомая. Не все ли равно? Но слово сказано, сказано слово! Но не сказано мне, чем именно мое положение отличается. Вот и гадай. Ведь и говорят-то со мной загадками. Ясно одно: свободному человеку в свободной стране такие слова не говорятся. Где же я? Я ведь прошу только, чтобы мне объяснили. Вы скажете мне, что я в Израиле. «Хорошо, — отвечу я. — Я ничего не имею против. Но почему мое положение отличается от положения других? Я хотела бы знать, чем именно оно отличается и в чем причина».

А в общем-то все слова замирают. Потому что — отъезд . Что бы там ни было — отъезд . Это не только у меня, это у многих, тоска эта необъяснимая. Потому что даже если все хорошо и мы действительно пересекли границу, то как с памятью управиться? Где-то там осталась подснежная вода, март… Ведь вылетели-то мы первого апреля (странный, обманный день!). Да суть не в том. Подснежная вода… Лирика?.. А может, по этой-то луже с подснежной водой больше всего и тоскуешь. А может, по льдинке на дороге, и не по любой, случайной, а по той самой, единственной, о которую всякий раз оскальзывался, возвращаясь домой. А может, по тому, особенному, прикосновению дверной щеколды к руке, когда открываешь дверь. Все повторится, а того, знакомого прикосновения дверной щеколды, никогда уже не будет.

А сколько подсознательных, никому не известных тосклинок (Вы понимаете, от слова «тоска»), сколько их накапливается в груди и давит, и давит, самой своей безысходной непонятностью давит, и просит выхода…

Безъязычная тоска, не умеющая излиться, не знающая слов ни на каком языке… Вы понимаете? Тоска, которую помнит и хранит тело.

А как стесняется дыхание, когда, бывало, подходишь к какому-то знакомому с юности дому, как начинает колотиться сердце. Уже давно там нет того, который жил вот здесь, на втором этаже, но остались деревья, скамейка стоит возле песочницы, та самая, по ней дождь барабанит, все то же, что было. Вы понимаете, там запах юности, там запах детства остался! И слава Богу, что есть у нас память… И надо ли от нее отстраняться?

Вы мне не даете никакого ответа. Хотя именно Вы могли бы мне объяснить…

Где я? Что представляет собой окружающая меня жизнь? Вы — далеко, но Вы сердцем можете почувствовать.

Эти стихи Вячеслава Иванова, — помните, Вы мне их прислали тогда, в письме? Может быть, там, в Нью-Йорке, Вы увидели то, чего не вижу я здесь, но что ясно представляла себе в Москве — как встает звезда на небе Вифлеема.

Ах, как я ясно увидала это тогда! Или убедила себя в том, что увидала. Ведь для экзальтированной истосковавшейся фантазии нет границ и нет расстояний. В то время, когда вокруг меня и во мне все пустело, меня потянуло знойное тепло, жгучие краски юга, синева иерусалимского неба. Библейская земля… Она вставала передо мной зримо, и само звучание этих слов было благотворно. Да, да, точно, как над Вами в Нью-Йорке, надо мной в моем московском дворике и над тихой заснеженной улочкой вставала вифлеемская звезда.

Видящим , а не присутствующим.

Но ведь мне и здесь никто и ничто не мешает видеть .

Да как же это так? Неужели я не ощущаю, по какой земле я хожу?

Вот в том-то и дело, что не ощущаю. В том-то и боль, и главное горе мое. Да, не ощущаю! Потому что, если бы я была — там , то есть на Земле Обетованной, то у меня были бы мир и спокойствие в душе. И не было бы никакого страха.

А так — нельзя. Нельзя жить, постоянно скрывая свой страх. Такое напряжение может довести до чего угодно. Вот, приятельница опять сказала мне, что я больной человек. О, они наседают на меня с болезнями, окольцовывают меня, замыкают в болезнь! На глазах у меня она вытащила из сумочки и стала принимать какие-то таблетки, всем своим видом показывая, что это совсем не страшно. «У меня невроз, — говорила она, — я из дома никуда не выхожу без таблеток!»

Там, в Москве, мои знакомые говорили со мной о Самиздате, об арестах, о психбольницах для здоровых людей, но не допекали меня таблетками и разговорами о неврозе! Нет… Тут у всего есть какая-то подоплека, есть у них какая-то цель. И я должна, пока не поздно, дать знать… Кому-нибудь дать знать, в каких условиях я живу. Надо составить обращение … К кому? Может быть, ко всем людям доброй воли? Или — к тем, кому ведать надлежит? К кому-нибудь, кто решает… Пусть выслушают, пусть разберутся.

«Я обращаюсь, — напишу я, — с чувством глубокой печали. Живя в маленьком поселке, я почти не ощущаю событий большой жизни, до меня доносятся только слабые отголоски ее…»

А может быть, меня нарочно поселили в глухом углу, сознательно лишили связи с миром? Иначе — какая же это была бы ссылка? Впрочем, ссылка — это еще куда ни шло, ссылка — это было бы еще для меня благом. Тут не ссылка… Тут многое напоминает предварительное заключение.

«Иногда мне кажется, — прямо напишу я им, тем, кому ведать надлежит , — что каким-нибудь необдуманным словом я навлекла на себя гнев сильных мира сего, и мне уже не будет пощады…» Да, да! Я говорила Вам, что у меня уже слез нет, а вот сейчас я заливаюсь слезами над своей конченой, в середине пути, жизнью.

«Ибо в словах я всегда была, на беду свою, слишком неосторожна. Конечно, я наговорила много лишнего, но разве это — причина заводить на меня неведомую мне „историю болезни“? Ну подумайте сами. Кто из нас иногда сгоряча не наговорит лишнего? Подумайте беспристрастно и разберитесь в моем неизвестном мне деле …»

Да, дорогой друг! У меня опускаются руки. И я так боюсь настоящего заболевания, которое придет, может быть, вместе с маленькими таблеточками, излечивающими «от невроза»…

Да, да. Под воздействием галоперидола, например, Петины письма совершенно менялись. Нет, не только почерк! Менялся весь человек. Они (тюремщики) делали его вялым, неотзывчивым, безвольным. Они делали его чужим самому себе.

Но инъекции — это вовсе не обязательно. Можно — и таблетки. Окружив меня, замкнув меня в таблетки, они совсем погасят меня. Но я не поддамся, не стану принимать. И самое главное — вовремя предупредить тех, кому ведать надлежит . Я разумный человек. Если есть ко мне какие-нибудь претензии, то пусть мне скажут. Ведь Пете предъявили обвинение. У Пети был обыск. И на работе, и дома у него, и дома у его матери. Ведь не сразу же ему стали вводить галоперидол. А Алеша? Алеша получил три года тюрьмы и три года лагеря, без всякого галоперидола. А я не менее нормальная, чем он.