Дэвид Лодж - Думают…

Я спросила, давно ли он работает в Глостере. Он ответил со вздохом: «Дольше, чем хотелось бы. Я — один из пионеров. Когда все это (он жестом указал на панораму) было одной огромной стройкой, мы ходили на заседания факультета в зеленых галошах». В голосе его слышались тоска и ностальгия.

По-моему, темнеет здесь раньше, чем дома (опять я за свое), хотя разумеется, мне просто показалось. Ведь в Лондоне никогда не бывает совершенно темно. Миллионы фонарей, световая реклама, освещенные витрины магазинов — весь этот свет рассеивается в небе, и оно кажется не черным, а скорее желтовато-серым. Здесь же только фонари, расставленные на приличном расстоянии вдоль дорог, и огоньки, которыми увиты лестницы и пешеходные переходы. Все это кажется жалкой попыткой рассеять зимнюю темноту. За ограждением, отделяющим кампус от остального мира, видны только темные поля и деревья, а огоньки разбросанных тут и там ферм кажутся еле различимыми кораблями в море.

И повсюду царит зловещая тишина. В пять было что-то вроде «часа пик», когда профессора выруливали с многоярусных стоянок (они кажутся на редкость уродливыми в этом пасторальном окружении) и разъезжались в пригороды Котсуолда и Челтнема. Менее обеспеченные работники университета и студенты, не живущие на кампусе, садились в автобусы. Сразу после шести воцарилась глубокая деревенская тишина. Я могу различить звук двигателя каждого отдельного автомобиля, вот он приближается и проезжает мимо моей двери. Совсем не похоже на постоянный, беспорядочный шум лондонского транспорта.

Боже, как я несчастна!

Зря я сюда приехала, хочется сбежать обратно в Лондон — там мой настоящий дом, а не этот невзрачный ящик. Но как? А почему бы нет? Я же еще не начала занятий, со студентами не знакомилась, жалованья пока не получала. Они легко подыщут кого-нибудь другого на мое место — тут полно хороших авторов, которые не отказались бы от такой работы. А что, если уехать завтра утром, пораньше? Представляю себе эту картину: я тихонько выползаю из дома еще затемно, воровато загружаю вещи в машину, опускаю крышку багажника, осторожно, чтобы соседей не разбудить. На столе в зале, вместе с ключами от дома, записка: «Я сама во всем виновата. Не надо было мне соглашаться на эту должность. Простите меня, пожалуйста». А потом хлопаю дверью этой скандинавской клетки для кроликов, еду по пустой дороге, вдоль которой мелькают шеи фонарей, закутанные в туманную дымку. Притормаживая у шлагбаума, машу рукой зевающему охраннику. Он кивает в ответ, ничего не подозревая, поднимает шлагбаум, я выезжаю, как сквозь КПП «Чарли» в шпионском фильме времен холодной войны — и вот я свободна! Вниз по авеню, к главной дороге, — пролетают автотрассы М-5, М-42, М-40, наконец, Лондон, Блумфилд-крезнт, дом.

Но дом № 58 по Блумфилд-крезнт я сдала одному американцу — историку литературы, и он проведет там отпуск со своей женой. Они приезжают в следующую пятницу. Ну, и что такого, пошлю им факс: «Извините, к сожалению, все сорвалось, дом будет занят». Могут ли они подать на меня в суд? Официального контракта не было, но, возможно, он предъявит нашу переписку… Да какой смысл в этих пустопорожних размышлениях, когда мы оба знаем (под «нами» я подразумеваю свое невротическое и более рациональное «я»), так вот, когда мы знаем (так ведь?), что это просто фантазии? Главная причина, почему я никуда не убегу завтра, — не американские арендаторы и не университет, который тоже может подать на меня в суд (хотя до этого вряд ли дело дойдет), главная причина — у меня не хватит смелости. Терпеть такой позор, чувствовать вину и стыд — ведь все поймут, что я струсила и запаниковала. Представляю себе звонок Полу и Люси, их разочарованные голоса, как они будут пытаться морально поддержать свою сумасшедшую мамочку. Представляю себе плохо скрываемые улыбочки на литературных вечеринках, когда все будут шептаться, потягивая белое вино и поглядывая на меня. «Хелен Рид, ну, знаете, она еще собиралась читать лекции по писательскому мастерству в Глостерском университете, но сбежала в первый же день семестра. Испугалась…» И еще, быть может, прибавят: «Нет, я ее не обвиняю, я бы тоже, наверное, испугался». Но в любом случае они будут относиться ко мне с некоторым презрением, и я тоже буду презирать себя.

Но фантазия была неплохая. Я даже придумала, какую музыку буду слушать в машине — концерты Вивальди для духовых, с их живыми и веселыми аллегро.

Вторник, 18 февраля.Сегодня познакомилась со студентами, в унылой аудитории, на восьмом этаже гуманитарного корпуса. Мы расселись вокруг большого стола, покрытого меловой пылью. На стене висели знаки, похожие на дорожные, которые символически запрещали курить, есть и пить. Неужели студентам в наши дни запрещают есть и пить в классе? Мои в целом производят впечатление обезоруживающе милых людей. Пока просто первая встреча и взаимная оценка, но у них есть одно преимущество: они уже узнали друг друга, целый семестр проучившись у Рассела Марсдена. Это сплоченная команда, в которой каждый выбрал (или ему навязали) определенную роль: экстраверт, скептик, клоун, утонченный, мятежник, мамочка, непослушный ребенок, девочка-загадка и так далее. У них одна я, а мне нужно двенадцать человек запомнить. Почти всем уже за двадцать, и большинство несколько лет проработали, а потом уволились и живут теперь на сбережения или в кредит. Это усложняет дело и еще больше нервирует меня. Смогу ли я отработать их деньги?

Чтобы снять напряжение, я решила сначала почитать им что-нибудь свое. В колледже Морли на первом уроке это сработало, но сейчас я не была настолько же уверена в себе. Я почитала из «Глаза бури». Ничего нового или неоконченного у меня нет. С тех пор как Мартин умер, я не могу ничего писать, только дневник веду. В сентябре пробовала начать новый роман — не вышло. Старалась заставить себя, но работа вызывала физическое отвращение. Выдумывать несуществующих персонажей, их действия, разговоры, после того как кто-то реальный, близкий и любимый так внезапно и жестоко перестал существовать, как пламя свечи, зажатое между пальцев, и

[Пауза, во время которой я немножко поревела. Плохой знак: думала, что уже давно от этого отучилась. Постоянно осознаю пустоту, оставленную в моей жизни его смертью. Как дырка на месте вырванного зуба, которая кажется такой пугающе огромной, когда трогаешь ее языком. Или как ампутированная конечность. Говорят, людям с ампутированной конечностью еще долго кажется, будто она осталась на месте.]

Так вот, чтобы прозондировать почву, я почитала им из «Глаза бури», главу про воздушного змея. Студенты слушали внимательно, хмыкали и улыбались в положенных местах, потом задавали толковые вопросы. Но все равно чувствовалось напряжение, будто им хотелось быть более критичными, но они не решались. Нет — это просто моя паранойя.