Владимир Соколов (Узбекистан) - Остров для большой охоты

Кирилл Валерьянович постоял, разглядывая его в упор. Да и сел:

— Помянем, почему не помянуть… Все-таки попробуйте объяснить, зачем вы это сделали. Кошачий мех никуда не годится, есть кошатину даже вы, наверно, не станете. Зачем, объясните?

— А зачем вам мои объяснения?

— Интересно, как вы будете выкручиваться.

— С чего вы взяли, что я собираюсь выкручиваться?

— Но как-то ведь должен человек оправдать свою пакость. Не передо мной — перед совестью.

— Борь, ну чего он ко мне привязался? — жалобно сказал Богдан. — Слова употребляет — совесть, пакость… Объясни ты ему ради бога, что мне нравится делать пакости, что я нормальный патологический убийца. Для кайфа я кота убил!

— Для кайфа… — повторил брезгливо Кирилл Валерьянович. — Вот что у всех у вас вместо совести — кайф этот сучий. Короче так: на острове не уживемся. Недавно я по-другому думал, но вижу — не получится. Кота не прощу. Поэтому договоримся, что сегодня здесь переночуете, черт с вами, но завтра утром чтобы духу вашего не было на моем острове. Все ясно?

— Борь, ну чего он меня раздражает? — совсем уж печально спросил Богдан. — Чего он добивается своей грубостью, ты не знаешь?

— Не заводись, — Борис ладонью припечатал к столешнице его кулаки. — Вы тоже зря вразнос идете, Кирилл. Вы постарше, тормоза у вас должны быть лучше. Вы ведь не выпалите сдуру в кота, а Данька увидел и выпалил — возраст такой. Потом пожалел, уж я-то знаю, да разве исправишь? Теперь балаганит, лицо боится потерять…

— Слушай, пошел ты со своими теориями! — обозлился Богдан. — Надоел — всю жизнь мои поступки объясняет! А для чего ты сам, и этот покровитель кошек, и все остальные для чего сюда понаехали? Играть на флейтах? Птичек кормить? Стрелять приехали! Стрелять и убивать!

— Охотиться по водоплавающим, — уточнил Кирилл Валерьянович. — По водоплавающим позволено. Сезон.

— Ох, ну просто тошнит меня от таких дяденек солидных, — сказал Богдан. — В уток им стрелять позволено, а в котов не позволено, не сезон. Зато как откроется — он первый… Слушай, Борь, неужели я тоже перерасту вот в такого ханжу? Хрен вам, не дождетесь — в тридцать пять повешусь, это я давно решил…

Борис перебил его:

— А у вас так неужели не случается, Кирилл? Неужели вы делаете только то, что позволено?

— Если бы было такое возможно, — сказал Кирилл Валерьянович, — если бы было возможно…

— Он был бы счастлив, — заключил Богдан. — Вот в чем между нами роковое различие. Антагонизм! Ну а если мы не уберемся, дяденька, — побьете?

— Съезжу за егерем, — как мог спокойно сказал Кирилл Валерьянович. — Расстанетесь с ружьями да еще уплатите штраф.

— За какого-то шелудивого кошака?

— Камышовые коты в Красной книге записаны.

— Добра-то! Да я вашему егерю из города мешок котов привезу. Хочет — породистых, хочет — с помойки, и в масть подберу! Только чтоб ружье не отбирали и без штрафа! Пусть лучше побьют!

— Кончай балаганить, — поморщился Борис. — Ладно, Кирилл, мы обдумаем это дело, завтра кончим разговор. Пошли на боковую, Тартарен… — Он рывком поднял с места упирающегося брата и повел его вниз по тропе.

Тот же все оборачивался:

— Вы свидетель, как он со мной обращается! Старше на восемнадцать минут, а двадцать шесть годов меня тиранит и воспитывает! Лучшие куски — себе, а мне теории! И ведь терплю! Ведь слушаюсь мерзавца! Брат!

Боже мой, сжал виски Кирилл Валерьянович, как не заладилась эта охота… С самого начала все вкривь и наискось, и нет пока просвета..

Чтобы несколько успокоиться, он принялся убирать со стола — никогда на нем не собиралось этакой пропасти посуды. Чужую составил грязной кучей в сторонке, прямо на земле, затем поставил воду в миске греть на примус, чтобы перемыть свою. Вода грелась медленно. Под шипение примуса вспомнилась почему-то Валюша и подумалось, что не оттого, что не позволено, не состоялось чаепитие с нею. Да, не позволено, ну и что? Всю неделю, запланированную на охоту, могло бы продлиться это чаепитие, и никто ничего не узнал бы — ни дома, ни тем более на службе. К черту «позволено», не захотелось как следует, вот и все. Приспичило бы, окажись бы на месте той доброй, несчастной, коровистой бабы какая-нибудь этакая… ну, такая… Даша, одним словом, окажись бы — вспомнил бы разве про охоту? Ха, и еще раз ха. Все забыл бы, все с радостью бросил, признался он себе с удивлением, горечью, но и тайным каким-то удовлетворением, причины которого не понимал.

Была уже полночь, наверно, когда он вполз в палатку, разулся и медленно, в два приема, лег — сначала на локти, потом повалился набок. Он уже понимал, что задремывает или даже уже засыпает, и еще чуть-чуть… И услыхал шаги снаружи. Ширкает сухая трава, камешки скатываются под шарящей стопой. Да черти бы вас драли!

— Вы спите? — спросила Даша, отворачивая полог и впуская в палатку звезды и воздух с озера. — Можно к вам на минутку, Кирилл?

— Можно! — сказал он свирепо. — В чем дело?

— Не кричите на меня. На что я наступила? Ноги? Двиньте-ка их в сторону.

Она опустилась на колени у входа, и звезды исчезли опять. Невидимая, сказала: — Вы так задушевно говорили о правде, которую родители обязаны знать… Я принесла целую охапку, еле донесла.

— Чего?

— Ну правду же! Вы ее сами хотели.

Сон рассеивался окончательно, однако сколько ни всматривался Кирилл Валерьянович, чернота перед ним оставалась однородной, и абсолютной, и оттого казалось, будто это начинается какой-то новый идиотский сон.

— Явилась шуточки шутить? — сказал он сердито. — До зорьки спать осталось четыре часа!

Она молчала. Во тьме как будто замерцали точки там, где быть ее глазам. Иллюзия, он понимал, а все же сделалось не по себе. Она сказала:

— Извините, я в дурацком тоне начала. Уже привычка — ничего как будто бы всерьез. Кто кого пересмеет, тот и умный. А дело у меня — тут можно бы и поплакать, сама понимаю.

— Постой, плакать тоже не нужно, — встревожился Кирилл Валерьянович. — Объясни просто толком. Обидели, что ли, тебя?

— Ну что вы, кто меня обидит… Случилось. Именно случилось. А поплакаться некому — подруги нет, папа с мамой для этого недостаточно чужие.

— А я — достаточно?

— Вы — в самый раз. Разъедемся завтра и больше никогда не увидимся.

Потом темнота молчала долго, еле слышно дышала. Он заворочался, отвык лежать на жестком, спина затекла — и уж собрался поторопить, когда темнота протянула печально:

— Понимаете, я очень люблю Бориса. Ну и он меня любит.

И снова умолкла.

— Так, — сказал суховато Кирилл Валерьянович. — Это все?

— Это только начало. А дальше то, что он и брата любит.

— Оригинал, конечно. А ты ревнуешь, значит.

— Не торопитесь угадывать, тут все не по-людски. Вы не заметили, что Богдан ко мне как-то странно относится?