Дмитрий Быков - Гонорар

— Ладно, — сказал Баринов и встал. — Все, что могли, вы сделали. Спасибо. Может, и к лучшему.

— Почти все к лучшему, — сказал фатумолог, тоже вставая. — Теория имманентности снимает такие категории — «лучше», «хуже»… Лучше — в наших координатах — то, что совпадает с естественным ходом вещей, не насилует его.

— И Дахау совпадает? — спросил Баринов.

— Нет, — печально сказал фатумолог. — Дахау не совпадает. Такие вещи случаются. Это как землетрясение. Предсказать можно, мотивировать нельзя.

— Я пойду, — сказал Баринов.

— Больше, надеюсь, не увидимся, — серьезней обычного сказал фатумолог.

— Сильно достал вас?

— Не в том дело. — Фатумолог подал ему пальто. — Если все будет у вас хорошо, вам незачем будет сюда еще раз приходить.

— Это по карте?

— Это по логике вещей.

Дверь захлопнулась с подозрительной поспешностью, и дальше была дорога домой, смазавшаяся в одно снежное, оттепельное, расплывчатое пятно.

Дунский был человек-несчастье и обладал феноменальным даром разрушать все, к чему прикасался. Когда в начале их знакомства он звонил Баринову и предлагал напечатать подборку для альманаха, Баринов добросовестно печатал, отвозил, подолгу сидел у Дунского, слушая его стихи и рассказы о том, какой грандиозный будет альманах и какие великие люди (Даша, Маша, Коля) дали в него тексты. После чего альманах благополучно лопался, и залогом того было участие в нем Дунского.

Вокруг Дунского всегда вертелось невообразимое количество графоманов. Как меценат, состоятельный и вальяжный, принимает в своем доме орду бездомных, вечно голодных талантов, так Дунский, всегда полунищий и во всем нуждающийся, принимал у себя состоятельных, гладеньких юношей, писавших о том, как невыносимо ужасна их жизнь, и в каморке всеми гонимого Дунского они как бы причащались высокой нищеты. Там случались способные люди, к которым причислял себя Баринов, но подавляющее большинство гостей Дунского не обладали никакими достоинствами, кроме нонконформизма, а нонконформизм их заключался в неумении писать грамотно.

Сама по себе фатальная способность Дунского приносить несчастья — мелкие, тоже какие-то чмошные, типа закрытия журнала, лопнутия литературной студии или публичного облажания одного из питомцев — отнюдь не была его виной. Разумеется, иногда у него срывались и верные дела, в которых напортить могла только его уникальная неуживчивость: в подборке у него меняли порядок стихов, и он снимал из журнала подборку; в глухие времена Галича пели по квартирам тысячи, а милиция приходила к нему, потому что он орал на соседей по коммуналке, требуя, чтобы все вставали, когда он поет «Облака»; наконец, в благополучные годы, наступившие между двумя стагнациями, Дунский мог бы удержаться на плаву, как сотни его собратьев по андеграунду, но это разрушило бы его трагический имидж, и он продолжал гадить себе по мелочи — срывать выступления, запарывать верные заработки и гордо отказываться от литературной поденщины, предпочитая демонстрировать захожим иностранцам свою неизменную нищету. Про него говорили, что, если бы он уехал из коммуналки, имидж мог существенно пострадать, и он поселил бы к себе дюжину небритых, оборванных людей, с которыми тут же перессорился бы, но выгонять не стал, предпочитая выгородить себе закут в кухне и водить туда иностранцев, чтобы с неизменной горькой улыбкой предлагать им спитого чая и корку черствого бородинского.

Длинный, тощий, с выпирающим кадыком, который традиционно отличает неудачников и одиночек, Дунский пригревал все, что выглядело в его глазах борьбой с властями: баловал верлибристов, приветствовал дворовых бардов, восхищался любой туфтой, в которой пощипывалась система, не говоря уж о типично андеграундных примочках типа котельного постмодернизма; Дунский в кровь расцеловывал задницу любому мэтру с кепкой, на счету которого был плохонький коллаж. Вместе с тем у Дунского были зачатки вкуса, и собственные его творения, будь в них чуть меньше нонконформизма, выглядели бы вполне пристойно, а некоторые откровенно нравились Баринову. Тут бывал Волохов, тогда молодой художник. Однажды зашла Болотникова и сыграла что-то на гитаре, с ней уже ходил Владимирский, носившийся со своим невербальным кинематографом — и, надо сказать, носившийся весьма убедительно.

…Многое было бы милым чудачеством, вполне извинительным, если бы Дунский относился к своей катастрофической способности все рушить несколько иначе. Вместо того чтобы смиренно признать себя орудием судьбы, а судьбу — слепком с собственной личности, он ставил себе в заслугу каждый пролет, и постепенно пролет стал в его системе ценностей мерилом таланта. Чем крупнее был пролет, тем крупнее выглядел талант. Этот-то человек был в очередной раз избран орудием судьбы, потому что притягивал несчастья и уже выработал у себя соответствующую установку, и на этот раз он доигрался, потому что женитьба Баринова и его последующее благополучие чудовищным образом влекли смерть Дунского от неизвестной причины.

Баринову не нужно было долго примеривать характеристику, данную фатумологом обреченному приятелю. Такой приятель был один, больше таких вообще не было. Смешная эта личность, назойливый подпольный тип, которого мало кто принимал всерьез, должен был разрушить все, и тут уж было совсем не до смеха, потому что Баринов угрызался бы совестью всю жизнь, если бы хоть волос упал с головы Дунского по его, бариновской, вине.

Он был готов к чему угодно — к тому, что в опасности окажется бывший Иркин кавалер, или какая-нибудь мощная трагическая фигура, или печальный одиночка с незаурядным талантом, — все как-то больше гармонировало с явным трагизмом ситуации; но то, что все зависело от Дунского — чмошной личности, никогда не знавшей счастья и этим гордившейся, — окончательно выбивало Баринова из колеи.

— Ирка, — сказал Баринов за ужином, ковыряя стручковую фасоль. — Мы завтра идем к Дунскому.

Ирка Дунского не любила.

— Ну зачем? — спросила она тоскливо. — Опять ты будешь потом ругаться, что пропал выходной.

— Почему же? — сказал Баринов. — Я ему подборку обещал для газеты гуманитарного фонда.

— Да не хочу я к нему идти. Ты собирался писать…

— Сколько можно писать, я скоро совсем испишусь. Давай устроим роздых. Жратвы ему принесем, он, я думаю, соскучился по жратве…

— Ты же говорил, к нему приблудилась девочка хипповая. Она ему, наверное, что-то жарит…

— Что она ему может жарить? Вшей, какие покрупнее?

— В общем, ты иди, а я не пойду.

Но Баринову отчего-то казалось, что Ирку непременно надо вытащить с собой, что это многое изменит, он хотел посмотреть на Дунского вблизи, расспросить о чем-то — о здоровье, о грозящих опасностях, о каких-то, что ли, смутных его подозрениях… После окончательного выяснения обстоятельств он готов был думать, как ему быть, — создавать ситуацию, в которой Ирка бросила бы его сама, заставлять ее ревновать, а она это умела, или самому стремительно делать ноги, утешаясь сознанием, что так он спасает чужую жизнь.