Дмитрий Быков - Гонорар

— Неужели и это связано?

— Все, все связано, дорогой мой, все… Умоляю вас, подумайте, а? Все в ваших руках.

А Ирка спит и не знает, подумал Баринов.

— Нет, — сказал он, не глядя на Малахова. — Я вам уже заплатил.

— Да я верну, я принес, — заторопился Малахов. — Вот, и с поправкой на инфляцию…

— Да нет же, — досадливо сказал Баринов. — Игорь, вы все правильно говорили. В том и беда моя, что я не умею отказывать, берусь за все, трачусь по пустякам… Но здесь уж извините. Здесь я вам сам благодарен — Дунского вы все-таки спасли, калоши я носить буду, что бы там ни думали прохожие. Но судьба — вещь жестокая. Тут я сам должен твердо решить. Я вам твердо говорю: нет. С судьбой можно разговаривать только на ее языке. Гонорар, понимаете? За все — гонорар. Я вам заплатил. Теперь вы платите гонорар. Это не я, это судьба.

— Вы вполне фатумолог, — криво усмехнулся Малахов.

— Вполне. С кем поведешься. Извините меня. Но гонорар выплачен.

— Это окончательное решение?

— Окончательное.

— Ну ладно, — сказал Малахов и встал. — Извините и вы.

Молча Баринов подал ему пальто, открыл дверь и поймал последний его взгляд, — Малахов чуть обернулся.

— А времена-то теперь знаете какие? — уже с порога спросил фатумолог. — Такие времена, что все сдвинулось, поехало… Новью законы нужны, новые правила… Не так все просто. Одна система рушится, другая даже не строится… Сами понимаете, никто ни от чего не застрахован…

— Плюс-минус пятнадцать процентов, — пожал плечами Баринов.

— Ну-ну, — пробормотал фатумолог и быстро пошел к лестнице. Баринов посмотрел ему вслед и осторожно, чтобы не разбудить Ирку, закрыл дверь. Навесил цепочку. Зачем-то долго мыл руки.

Вошел в комнату. Кровать была разобрана, смята, Ирки не было.

У него подкосились ноги.

…Ирка сидела в шкафу. Она проснулась от плеска воды в ванной, и ей пришла мысль немного развлечься, как в начале их романа. Она выскользнула из-под одеяла, залезла в шкаф и стала ждать. Она слышала, как он открыл дверь комнаты, но, как сполз по стене, слышать не могла, поэтому, высунувшись наружу, страшно завизжала. Он очнулся, и тупо захлопал глазами, и хлопал ими еще долго, пока она не принесла ему пузырек нашатыря.

Потянулось странное время.

Два обещанных года — наступающий и следующий — разметали, растащили, развеяли всех, как в центрифуге. Ничего ужасного не случилось. Просто перестали сбываться простейшие законы, жизнь изменилась до неузнаваемости, произошло все, что предсказывали, и больше, и все все вынесли, смотри лемму насчет того, кому что посылается и кто что выдерживает.

Как-то все разбренчалось, раздухарилось. Система пропала, музыка растворилась в хаосе, линии сплелись в клубок. Какая уж там далекая возлюбленная. Брюки бы на ногах удержать, шляпу на голове, голову на плечах.

Собственно, ни тебе катаклизмов, ни драки. Постепенное, медленное осыпание. Нищих стало гораздо, гораздо больше, — больше, чем он мог себе когда-нибудь представить. Проза наша тоже разбренчалась, стала развинчиваться, как машина, в которой перед гонками поработал диверсант: все болты ослаблены, вон колесо отлетело, вон руль… Там вылетел эпитет, здесь авторское отступление воровато просунулось в сюжет. А вас вообще не звали, вы цитата из газеты «Трибучая борона». А кто меня заставит? Все же съехало. Захочу — перепишу алфавит и назову: роман.

Какие уж тут, казалось бы, законы судьбы.

Так и текло время нашего героя: прерывисто. Не поймешь, что было когда.

Вот он идет домой, к любимой жене, со встречи на частной квартире, где собирались фатумологи его поколения и круга. Один рассказывал, как съездил в Париж. Ну, съездил и съездил. Другой — как он не любит власти. Ну, не любит — и на здоровье. Третий женился. Дай вам Бог здоровья и генеральский чин. Заговорили о деньгах. Хуже, чем у Дунского. Тьфу ты, Господи, на что уходит жизнь!..

Дунский, кстати, процветает, хиппоза носит ребенка. Остепенилась, забыла слово «Борхес», может говорить только о том, какой хороший поэт Петенька-старший и как смешно толкается там, внутри, Петенька-младший. А что — и правильно, и дай вам Бог здоровья и генеральский чин…

Нищий на углу, молодой мужик с хитрыми глазками, клочковатой бородой.

— Подайте, ради Христа! — сильным, ясным голосом. Как не подать!

— Дай вам Бог здоровья и генеральский чин!

Герой возвращается с работы, все человеческое из него вытрясло в транспорте. «Даже во сне вы видите человека». Он испытывает отвращение к старухам, детям, военным, толстым, лысым. Он сильно изменился, хотя не слишком бедствует. По выходным он спит, пишет мало, для себя — почти ничего.

А вот он идет вдоль свалки, среди колдобин, то ли в гости, то ли на интервью, но вечер, вечер, ранний, зимний. Вы не находите, что в последнее время не успевает толком рассвести, как надо уже смеркаться?

Здесь следует пейзаж.

А не находите ли вы, что традиция такой рваной прозы у нас значительно лучше укоренилась, нежели нормальная изобразительность, надежная повествовательность? Ну, ясное дело. Эта проза не представляет труда. В паузах предполагаются такие бездны отчаяния, в умолчаниях — такие подтексты, что повествователю как бы и не очень обязательно повествовать. Он лепит себе коллажи, шуточки, намеки, а читатель дорисовывает, как хочет. Такие времена. Никто от тебя ничего не требует, никакая закономерность не просвечивает в происходящем. Так можно писать до бесконечности. Все ждешь кульминации, а тебя погребает сыпучая лавина эпизодов. Самое интересное, что и жить так можно долго.

Ниче-ниче… Бывает хуже…

Но ты мне объясни, объясни: есть в этом хоть какой-нибудь смысл? Есть закономерность или нет? Убери попов: попы — клопы, кровопийцы. Убери йогов: йоги — неудачники-мэнээсы. Убери политологов: политологи — скучные, мелкие люди, выводящие законы приливов из бури в стакане воды. Но скажи!

Друг наш болеет. Приливы озноба. Он лежит в жару, каждая волна возносит ртуть на новую высоту, доводя до отметки 38,9. Словно горячий пояс охватил его спину и живот, а ноги и руки мерзнут. Герой задает вечные вопросы…

А калоши, калоши! Как все потешались над ними! На работе косились. Друзья хватались за бока. В метро так крыли — батюшки мои! Жизнь вообще десакрализовалась. Курят, дерутся в метро, в кино, в троллейбусе…

Может, и нет ничего?

Подождем, подождем, недолго…

Ну, ладно. Поиграли — и довольно.

Прошло два года, за которые, как уже было сказано, ничего особенного не произошло, кроме того, что, согласно бессмертной метафоре из «Репетиции оркестра», каждый заиграл свое, мелодия стала хаосом и линии несколько запутались. Баринову все труднее было прослеживать свою, поэтому, кроме двух маленьких работ по фатумологии литературы, он так ничего и не опубликовал в «Вестнике», который был-таки создан на деньги, заработанные частной практикой. Сам он от частной практики бежал как от огня и зарабатывал исключительно поденщиной. О нем пошумели и забыли.