Эндрю Круми - Музыка на иностранном

Я-то думал, что надо лишь разобраться с первой главой и дальше уже будет проще, — как бы не так! Она по-прежнему не идет — сцена в поезде. Дважды я сводил их вместе, Дункана и Джиованну, и оба раза — неудачно. Видимо, я обречен вновь и вновь переписывать эту сцену — всю оставшуюся жизнь. Крона древа возможностей разрастается так стремительно; стоит начать — и невозможно закончить, слишком много продолжений и финалов порождает одно-единственное начало.

И все-таки я попробую еще раз. Это история о двух людях, которые встретились в поезде. Она начинается с яркого образа: автомобиль проламывает ограждение трассы и падает вниз со склона.

Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки. Потом эти бумаги подвергнут самому тщательному осмотру.

Роберт Уотерс пробыл в Шотландии три недели. Это случилось как раз по дороге домой — в самом начале пути, — машина слетела с дороги, и он погиб.

Если бы вы видели эту аварию собственными глазами, скорее всего вы были бы разочарованы — все было так буднично, даже банально. Белый «моррис коммонвелс» на полной скорости врезается в ограждение. Совсем не эффектно — не как в кино. Не как в замедленной съемке, но все равно тяжеловесно и неуклюже. Не самая лучшая смерть. И этот багаж, и бумаги, выпавшие из салона, когда одна из дверей распахнулась и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса; автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца — словно открытая рана; и чемодан раскрывается от удара. И портфель раскрывается тоже. Одежда разбросана по склону. Носки, нижнее белье, брюки. Машинописные листы. Портфель раскрывается от удара. А может быть, не портфель, а папка.

В поезде ты или смотришь в окно купе, или читаешь рассказ Альфредо Галли.

Рассказ начинается странно, неправильно — слова будто поднимаются со страницы и встают под странным углом. Первые предложения описывают место действия: поезд, пассажиры терпеливо дожидаются неизбежного окончания путешествия — эти люди едва упомянуты, они если и существуют, то только намеком. Читателю приходится воображать их самому: кто-то уткнулся в газету, кто-то — в журнал, кто-то пытается утихомирить гомонящих детей. Эти детали не упомянуты (в коротком рассказе приходится безжалостно избавляться от словесных излишков), но их нетрудно представить, этих людей, — ведь во всех поездах все одинаково (и уж конечно, всегда гомонят дети). Откуда идет этот поезд? Из первых же слов рассказа; он возник в самом начале, словно выскочил на свет из темноты туннеля. Отвергнутые слова летят назад кусочками шлака из паровозной трубы; эти слова уже прочитаны, осмыслены, приняты к сведению — это они создают движущую силу поезда. Предложения сыплются на шпалы, потоки воздуха от проносящихся вагонов сдувают их, и они исчезают уже насовсем.

Приближается поворот. Ночь. Ни коварной подсыпки из гравия, ни подложных дорожных знаков, но откуда-то из темноты глухо хлопает выстрел — и белый автомобиль врезается в ограждение и летит вниз по склону, переворачиваясь при падении. Рушится вниз с холма. А если бы ты был там, Дункан, если бы ты видел, как все было на самом деле, а не представлял бы себе, как это могло бы быть — белый «моррис коммонвелс», где за рулем твой отец, входит в поворот. Какое-то препятствие? Он нажимает на тормоз — ничего; скорость не падает. Бьет по тормозам — бесполезно; и — поздно. Машина врезается в ограждение.

Рассказ про поезд. Первые страницы — изящные сравнения, необычная лексика. Автор сводит вместе двух людей — мужчину и женщину. Они сидят друг напротив друга и молчат. Обоим неловко, и эта неловкость описана сначала с его точки зрения, потом — с ее; она обоюдная, эта неловкость, общая для обоих — и, несмотря на эту общность, она все-таки их разделяет.

Оба молчат. Можно ли написать рассказ о двух людях, которые просто сидят и молчат? Еще полторы страницы — ни один из них не произнес ни слова. Описание вагона, видов из окна, телесных ощущений — но разговора нет. Начинаешь невольно искать кавычки (такие удобные знаки для того, чтобы «прервать молчание»); тишина продолжается, это уже тяготит — неужели так трудно сказать какую-нибудь банальность о погоде или о поездке. Но эти двое по-прежнему сидят молча, друг напротив друга; тягостное безмолвие все длится и длится. На сегодня с тебя уже хватит. Ты закрываешь книгу и погружаешься в дрему.

Поезд остановился на первой станции. Девушка смотрит на пустое сиденье напротив тебя, спрашивает: свободно? Девушка из тех, с кем можно очень неплохо провести время — но ты отгораживаешься книгой и прячешься за ней. Она достает пухлый томик в бумажной обложке и тоже с головой уходит в чтение.

Опять открываешь книгу, пытаешься перечитать рассказ с начала. Опять поезд идет по строкам, как по рельсам; опять слова отлетают далеко назад и там падают на шпалы. Итак, с начала: двое сидят друг напротив друга — все, как и прежде. «Повторение пройденного» успокаивает. Но что это? Теперь они заговорили! Ты озадачен, сбит с толку — неужели у тебя настолько дырявая память?! Ведь ты же помнишь, что эти двое сидели молча, а теперь они заговорили. Двойные перевернутые запятые пестрят на странице, словно цветы в оазисе. [27] Как читателю наверняка известно, в английской традиции диалоги принято обозначать не тире, а кавычками.

Похоже, тут какая-то ошибка — ты просматриваешь книгу. Ну да, теперь все понятно. Оказывается, ты начал читать другой рассказ из сборника, просто он начинается так же, как первый, а потом сюжет резко поворачивает в прямо противоположную сторону. Интересный композиционный ход!

Ночь. Перо опускается на бумагу — теперь твердо, решительно. Буквы ложатся на лист с верой в скорую и неизбежную смерть.

Новый рассказ начинается, как и первый, с поезда — кто знает, куда он идет? Обычное покачивание вагона, обычный стук колес и прочие неисчислимые приметы и впечатления путешествия поездом — все это автор описывает теми же словами, что и раньше. Те же каденции и ритмы стука металла о металл, пассажиры так же устраиваются в вагоне, с багажных полок уже свисает какое-то барахло, болтаясь в такт стуку колес. Рукава снятых пиджаков уныло покачиваются, словно машут на прощание оставшимся где-то любимым, пряжки багажных ремней постукивают по стенке, отбивая четкий ритм, будто маятники часов.