Борис Крячко - Битые собаки

Дело не в соболях. Разговор был попутный, и соболя просто к слову пришлись, а Никифор возьми и скажи, что сорок соболей на шубу много, соболь не крот, тридцати за глаза хватит, а то и меньше, а что, мол, мера царская — сорок, так она у них известная, — куры не клюют, вот и мера. С ним спорить — разве каши гречневой наевшись, такой он человек; рассердится, от разговора уйдёт и лицо у него тогда, как замок амбарный. Да не потакать же на характер? Моя, что ли, вина, что шубы шили улицу мести? И рукавицами гнушались, до земли рукава пускали? И шапка столбом с полметра горлатная? И хозяин — Верзила какой-нибудь Твердилович, сажень косая? И все сорок выходит, как на нем были, — и что ж тут «много»? Никифор на это не рассердился, а захохотал, высветив полный рот золотых зубов, и спросил, пересмеявшись: — «Это иде ж таких-от шуб видано?»

Отсюда начался краткий курс родной истории, веселая суматоха царей и князей от «А» до «Я», где венчались на престол меховой мономаховой шапкой, щеголяли в мехах, торговались о них же, жаловали мехами, дрались из-за них и скандалили, ясак взымали, приданое давали, взятки брали — ими, платеж и при расчетах, долги, залог — опять же они, меха, по предпочтению, соболь.

Шуба ценой в Стеньку — соболья. Затем пошел народ поплоше: фантастический Онегин в бобрах, худородный Шаляпин в еноте, светские камелии в хорьках, ваньки в заячьих поддёвах, прибыльщики в кунице и купечество, именуемое «лисьей шубой».

Всю эту тарабарщину от фамилий до закупочных цен и стоимости тогдашней жизни Никифор выслушал и запомнил очень серьезно, скорей всего по закону деловой надобности, когда легко запоминается. Работал он промысловиком или, по его выражению, промышленником, так что пушнина для него была таким же обычным делом, как уголь или пшеница для тех, кто ими занят, а тут откуда ни возьмись цари да князья, да история с литературой — важность. Наверное, Никифору это приглянулось, он и запомнил, а за запах сборного винегрета рассчитался звоном всей своей наличности. Речь, правда, он повел не столько о соболях, сколько о другом, и обнаружил в себе чистокровного москаля, который поднабрался у хохлов словечек, приспособил их к семиладному русскому ладу и говорит — вначале странно, потом любопытно, а привыкнуть, так и вовсе хорошо, хотя мотив, конечно, прост, как во поле береза, ежели послушать.

Прежде того, что с ним в дальнейшей жизни приключилось, был Никифор молодой; военную службу нес при собаках; вскармливал их, пограничных; на проходку гулять водил; под шпиёна обряжался, чтоб они его рвали на куски; дерьмо за ними согребал и считался первым дураком во всей Красной Армии. И была у них в вольере собака, Форт звали, умнющий пёс, всё умел. Нестерук, старший структор, выдрочил его гавкать до семи раз по счёту и разные тонкости, рассказать — не поверят. К примеру, водку лишь-лишь распочать не может, а тах-то — и в кружку нальёт, и бутылку, капли не оброня, поставит, а Нестерук-от выпьет, ногу на ногу вскинет и постыдную дает команду. Ну, кобель тогда сигает и натурально хочет структорский сапог снасиловать. Все кругом ржут, чертям тошно аж, а Форту за то кусок рафинаду. Смекалистый был пёс — куда! Ежели б ему заместо сапога нарушитель границ попался, то-то бы он его удивил. Но нарушителей не шибко много было, а Форта извели по таковой причине.

Обучил его Никифор одну штуку робить и без никакого рафинаду, потому — собака животина способная, пакость за плату творит, добро за доброе слово. Пришел однова структор шутки навеселе шутить, а Никифор цокнул издал языком, — у собаки-то слух вострый, не как у людей, — она структору мотню расшила и ятры выпустила, доктора вправляли долго. Форта, ясно, убили. «Сбесился», - говорят. А какой «сбесился»? Посчитался кобелёк за науку, за погань людскую — полный расчет. Нестерук-от, небось, попомнит его до смерти пуще ласки родительской. Касаемо Никифора, никто ничего, потому — известно: во-первых, дурак; во-вторых, «из дярёвни приехал»; в — третьих, «а тамотка все тах-та». Ну, и сошло наперво.

А как он дурак, то и на занятиях запросы у него дурацкие. «Как же, товарещ командер? Нешто неприятель станет дожидаться, пока в него стрелять учнут, чтоб, значит, малой кровью одоленье? А что, как он тоже додумается: мы бежать — он погодит, мы стали, чтоб на мушку его, а он раньше нас — шпок! — и бывай, а?» «Нет, — командер говорит. — Вы, красноармеец Беспалов Никифор, не так понимаешь задачу, что вспроть красной рабочекрестьянской никакому неприятелю вовек не додуматься, садись». И смеётся. Другие с ним. Потому — со стороны видно, какой-от Никифор глупой: все до одного уже поняли, а он хоть бы толичко. И при нём же говорили, что на дураках Расея спокон века построена, никакой умник не образует, а ты, Никифор, понимай, как хошь. Одно слово, снущались над ним кому не лень, дурили дуром и дуриком погоняли.

Со службы возвернулся он побирушка-побирушкой. Сельчане спрашивают: «Что ж ты, паря, Аника-воин, тудыт-твою поделом, красноармеец Никифор Беспалов, служил-служил, да гол как сокол вышел? Или не достиг диагональки-от задрипанной срамоту поприкрыть?» А он им: «Вышел-де приказ от Тимошенки-маршала, и он, Никифор, под боевой тоё приказ угодил, а тамотка прописано попридержать её, диагональку-то, потому — наукой доказано, — ей, диагональке, два срока сносу нет, ежели с умом. От такого да приказа народу крупное послабление произойдет и жизнь наступит разлюли-малина, до того зажиточная, а красноармеец на то и красноармеец, что он и в огне не горит, и в воде не тонет и закаляйся, как сталь». Смотрят на него, смотрят, не разберут: не то дурак, не то придурок. Решили — дурак; больно уж харя тупая и глаза мутные без просвета. «Ну и поди, — говорят, — бычкам колхозным хвосты крутить; там — от как раз твоё место за старшего, куда пошлют».

Но Никифор туда не пошел, в люди подался. Рабочий класс маненько слаще жил, чем трудящее крестьянство, — он и приткнулся, иде слаще: в город на лесопильню. Робил тах-та год, робил ещё и наробил: состригло ему на пилораме два пальца с правой руки, один — указка, другой — середка, что ты скажешь! Он их подобрал, обдул опилки, норовил обратно притулить — не пристают. Работу все побросали, сбежались, что смеху было! «Ты, Никифор, — советуют, — варом их пришпандоль столярным». Он и варом пробовал, — не берет. «Ну, — говорят ему, — не шибко крушись, фамиль у тебя такая, Беспалов, — на роду, стало, написано, вспроть судьбы не попрёшь, зато Беспалов ты теперь как есть, хошь по документу, хошь по пальцам».