Гюнтер Грасс - Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика

Ну, одним разрывом больше, скажет кто-нибудь, велика важность. Мы, немцы, пережили столько судьбоносных разрывов. Мы привыкли жить в состоянии разрывов и расколов. Быть разрубленными на куски — самое позднее со времен Тридцатилетней войны — являлось для нас нормальным состоянием. И Остэльбия, во всяком случае, если глядеть со стороны Рейна, всегда существовала. Эта раздробленность, внутренний разлад, это, так сказать, гамлетовское начало всегда было нам присуще, почему мы столь неустанно и стремились к единству, хотя большей частью бесполезно или за слишком высокую цену.

И потому быть немцем означает жить в состоянии разлада, в любой ситуации бытия и сознания. С другой стороны, быть немцем означает и страдать из-за отсутствующего единства, вот почему мы постоянно заняты самими собой; к потехе наших соседей, чьи дурные привычки носят иной, менее опасный характер.

Я не сторонник упрощений, как они ни удобны, ибо западные немцы едва ли страдали от раздела страны, скорее способствовали ему своим невежеством. К концу существования двух государств они даже стали сомневаться в смысле того национального праздника, риторика которого превратила лишенный руководства мятеж рабочих в народное восстание [55] Речь идет о событиях в Восточном Берлине 17 июня 1953 года. . Скорее западных немцев пугала внезапная угроза присоединения, ибо они догадывались, вопреки всем лживым заверениям канцлера, что это будет дорого стоить. Нет, мы не были одержимы единством; скорее нами владела подозрительность, рожденная историческим опытом, который подтверждал, что единство всегда приносило нам, немцам, только несчастье.

Остается еще одна из моих датских записей, которую я, имея в виду данную речь, сделал вскоре после все уравнивающего двойного события: Олимпиада плюс Сараево — и краткость которой: «Мы, немцы, не знаем меры!» — требует поясняющего или опровергающего эту лапидарную формулу продолжения.

Действительно ли мы, чье стремление к бережливости и экономической безопасности вызывает восхищение за границей, так уж лишены чувства меры? Тут напрашивается возражение. Разве не нашлись французские и американские политологи и историки — например, Альфред Гроссер и Фриц Штерн, — которые, в ответ на наш запрос, выдали нам аттестат зрелости с вполне удовлетворительными оценками?

И разве мы, если говорить о западной части страны, за сорок лет непрерывного обучения демократии не нашли образцового социального консенсуса, который, казалось, подтверждал идеологические претензии «социального рыночного хозяйства»?

И разве вплоть до возвращения нашего национального суверенитета мы не держались скорее осторожно и на заднем плане в наших отношениях с заграницей? Экономический гигант в роли политического карлика; вот почему сразу вслед за лозунгами типа: «Мы снова кое-что значим!» и подобными кичливо-высокомерными заявлениями звучали успокаивающие призывы и напоминания о необходимости сохранять скромность.

Разве мы не старались немедленно и первыми верноподданнически выполнять любое указание НАТО, будучи передним краем обороны?

Разве мы не несли терпеливо, вплоть до известного спора историков — а это было перед самым объединением, — груз прошлого, комплекс немецкой вины и позор не бледнеющего клейма, правда, надеясь, что все это когда-то наконец сгинет?

И разве мы не более благосклонно относились к словам «Любовь к порядку, социальный мир, готовность к компромиссам и уравновешенность», нежели к резким, словно бьющим по голове требованиям «Или — или!» и «Сколько бы это ни стоило!»?

Несомненно, верно и то, что граждане Федеративной Республики Германии, благодаря собственной инициативе и, конечно, в предполье своих партий и союзов, внешне стали более цивилизованными; даже резкий, больше похожий на окрик тон канцелярий и государственных ведомств, который по обе стороны барьера предусматривал наличие верноподданных, вынужден был уступить место успокаивающему призыву «Будьте милы друг к другу!». Люди стали обходиться друг с другом цивилизованно. В обиход вошло понятие «культура спора». Прошлое оставалось темой, обязательной для школьного обучения. Правда, еще существовало энное количество старых нацистов, вечно вчерашних, но когда в конце 60-х годов НДП, праворадикальной партии, собравшей под свои знамена преимущественно граждан старшего поколения, удалось пройти в некоторые земельные парламенты, ей противостояла демократическая левая, которая в открытом и ненасильственном споре лишила ее всякой значимости: призрак словно улетучился, правый лагерь почти сошел на нет.

Таковы были дела. ГДР, как государство, призванное оправдать свое название и в силу собственных утверждений считавшее себя антифашистским, почувствовало, что его лишили триумфа. Можно было надеяться, что мы пережили последний откат назад. Новым поколениям открывался демократический заповедник, богато оборудованный площадками для затейливых игр и приключений, плавательными бассейнами с подогретой водой, дискотеками и социологическими экспертизами, дававший достаточно комфорта и свободы действий и потому суливший развитие, мирно и толерантно ориентированное на молодежное потребление. Безобидно менялись моды, и только духу времени приносились жертвы.

Но еще до падения стены и последовавшего вскоре по принципу «раз-два, взяли!» молниеносного объединения возникшее было чувство, что Германия, по крайней мере западная, большая часть, внутренне очистилась, оказалось обманчивым. И лишь присоединение несостоятельного должника ГДР вместе с мертвым и живым инвентарем к системам торговых домов и энергетическим объединениям, к банкам и страховым концернам ФРГ, случайно выпавшая возможность схватить, захапать и торжественно назвать все «единым отечеством», покончили с самообманом, с общегерманской ложью и снова дали импульс — едва мы стали суверенными — немецкой склонности к отсутствию меры.

И сразу же с таким трудом завоеванный социальный консенсус оказался ломким, непрочным. Послушно натренированная скромность была объявлена мелкотравчатой и провинциальной; с тех пор у нас снова орут во все горло. Состоящие на службе у государства газеты призвали сбросить наконец груз немецкого прошлого — до сих пор остававшийся болевым пунктом нашего самосознания, — и смотреть отныне только вперед, исключительно вперед.

И поскольку перед лицом распадавшегося Советского Союза западный лагерь, а тем самым капитализм, выступал как одержавший победу над коммунизмом, мы всей Германией и как по команде встали на сторону победителей, полные решимости добиться наконец абсолютной ясности: отныне и никогда больше никакого третьего пути или тем более демократического социализма. Отказ от утопии прописывался, как средство от глистов. Даже там, где не было и подобия рынка, с догматической тупостью предписывалось завести свободное рыночное хозяйство. А демократическая левая, которая наиболее отчетливо, хотя и без слепой ненависти, аргументированно выступала против коммунизма, она, эта раздробленная и перессорившаяся левая, остававшаяся, тем не менее, в смысле действенного конституционного патриотизма, самой надежной защитой от предрасположенности общества ФРГ к правому радикализму, она также, во имя ясности, должна была сойти на нет.