Эндрю Хёрли - Лоуни

Те, кто имел хоть какое-то представление о Лоуни, и близко не подходили к воде. Точнее говоря, никто, кроме нас и Билли Тэппера.

Билли был местный пьяница. Все его знали. Его нравственное падение было, наряду с погодой, встроено в местную мифологию, и для таких людей, как Мать и отец Уилфрид, он стал попросту своего рода подарком: яркий пример того, что может сделать с человеком пьянство. Билли был не человек, а наказание.

Легенда гласила, что раньше он был учителем музыки в средней школе для мальчиков, а может быть, директором школы для девочек в Шотландии, или где-то южнее, или в Халле, да Бог знает где. Каждый рассказывал историю этого бедолаги по-своему, но все сходились в одном: пьянство довело его до сумасшествия, а про его чудачества ходило бессчетное число баек. Он жил в пещере. Он кого-то убил молотком в Уайтхейвене. У него где-то есть дочь. Он верил, что если составит определенную комбинацию из камешков и ракушек, то станет невидимкой. Он нередко вваливался в «Колокол и якорь» в Литл-Хэгби, бренча собранной в карманы галькой, и пытался отпить из чужих стаканов, думая, что его никто не видит. Отсюда и помятый нос.

Не знаю, что из этого было правдой, да это и не важно. Стоило вам увидеть Билли Таппера, и вы готовы были поверить во что угодно.

Впервые мы встретились с ним на мощенной булыжником бетонной автобусной остановке на дороге, что вилась вдоль побережья от Моркама к Нот-Энд. Должно быть, году в 1973-м, когда мне было двенадцать, а Хэнни — шестнадцать. Родитель не сопровождал нас. Он уехал рано утром вместе с отцом Уилфридом и мистером и миссис Белдербосс за двадцать миль взглянуть на витраж в одной деревенской церкви, где, судя по всему, сохранилось великолепное окно в неоготическом стиле на сюжет «Иисус, усмиряющий воды». Так что Мать решила взять нас с Хэнни в Ланкастер, чтобы купить еды и сходить на выставку старинных Псалтырей, проходившую в библиотеке. Мать никогда не упускала возможности лишний раз вразумить нас по поводу истории нашей веры. Билли ехал туда же, что и мы, если судить по картонной табличке, висевшей у него на шее, одной из нескольких десятков, призванных информировать водителей автобусов о том, куда ему надо было попасть.

Билли ворочался во сне, и тогда нам открывались другие места, где он побывал или куда ему, возможно, предстояло отправиться: Кендал, Престон, Манчестер, Халл. В этом последнем проживала его сестра, согласно записи на квадратике ярко-красного картона, нанизанном на отдельный шнурок от ботинка, болтавшийся у него на шее. Запись содержала ценную информацию на случай чрезвычайной ситуации: его имя, телефон сестры и предупреждение крупными буквами об аллергии на пенициллин.

Этот факт необыкновенно заинтересовал мое детское воображение. А что будет, если Билли все-таки введут пенициллин? Неужели можно навредить ему больше, чем он уже навредил сам себе? Никогда мне не приходилось видеть человека, так плохо относившегося к собственному телу. Пальцы и ладони Билли были изъедены грязью, в морщинах, сплошь покрывавших лицо, скопилась чернота. Нос сломан, глаза вдавлены глубоко внутрь черепа. Волосы наползали на уши и спускались на шею цвета синей морской воды, сплошь покрытую татуировками.

Было что-то героическое в отказе Билли от мыла, думал я, если вспомнить, как регулярно Мать скребла и терла нас с Хэнни.

Он завалился на сиденье, рядом на полу валялась пустая бутылка из-под чего-то явно пагубного, на коленях его лежала маленькая заплесневевшая картофелина, которая странным образом успокаивала меня. Казалось правильным, что у него должна быть только сырая картофелина. Именно так, по моим представлениям, должны были питаться бродяги, шатавшиеся по городам и весям в поисках очередного куска. Эти люди ловили попутки. Крали, когда была возможность. Пробирались «зайцами» в поезда. Говорю, бродяжничество для меня в то время не было лишено своего рода романтики.

Во сне Билли разговаривал сам с собой, и в карманах его что-то перекатывалось, как будто и вправду, как все утверждали, они были набиты камешками. Он сетовал на кого-то по имени О’Лири, который задолжал ему и так и не вернул долг, хотя у него была лошадь. Когда Билли проснулся и увидел нас, он постарался принять трезвый вид, осклабился немногими оставшимися черными зубами и приподнял берет, приветствуя Мать, которая мельком улыбнулась, но, мгновенно оценив его, как привыкла это делать с чужими, уселась, храня наполовину оскорбленное, наполовину опасливое молчание, не сводя глаз с пустынной дороги, будто это могло помочь автобусу быстрее доехать до места.

Подобно большинству пьяниц, Билли обошелся без бесед о погоде и сразу же вывалил свое кровоточащее разбитое сердце, как кусок сырого мяса, прямиком мне в ладони.

— Не принимайтесь за это дьявольское питье, парни. Я все потерял из-за этой дряни, — заговорил он, подняв бутылку и с жадностью допивая остатки. — Видите шрам?

Он поднял руку. Рукав задрался и обнажил красный рубец длиной от кисти до локтя. Рубец проходил через вытатуированные кинжалы и грудастых девиц.

— Знаете, как это случилось?

Я покачал головой. Хэнни не сводил с Билли глаз.

— Упал с крыши. Кость пропорола руку, — вздохнув, сказал он и с помощью пальца показал, под каким углом локтевая кость вышла наружу. — Курева не будет?

Я снова покачал головой, и Билли вздохнул:

— Хрень собачья. — И без всякой связи с предыдущим добавил: — Так и знал, лучше мне было остаться в Кэттерике.

По Билли не скажешь, но, по-моему, по возрасту он должен был успеть повоевать, хотя этот бродяга даже отдаленно не напоминал тех суровых красивых ветеранов, что периодически появлялись у меня в комиксах «Коммандо». И действительно, когда Билли заходился в приступе кашля и, чтобы вытереть рот, стаскивал берет, спереди мелькал скособоченный кусок металла — это была кокарда.

Может быть, именно война и толкнула беднягу на путь пьянства, подумалось мне. С людьми происходят странные вещи, говорил Родитель, как будто война сбивает им все ориентиры.

Как бы там ни было, мы с Хэнни пожирали Билли глазами. Мы упивались его неопрятностью, исходившим от него непривычным, мерзким зловонием. Такое же пугающее возбуждение мы испытывали, когда нам приходилось проезжать через «плохой», по мнению Матери, район Лондона. Оказавшись в лабиринте домов, прилепленных к фабрикам и свалкам, мы вертелись на сиденьях, впиваясь глазами в лохматых, с вылупленными глазами детей, у которых вместо игрушек были деревяшки и металлические обломки, отодранные от валявшейся тут же, во дворе, старой мебели. Рядом женщины в фартуках выкрикивали непристойности в адрес мужчин, вываливающихся из соседних пабов. Это был обезьянник, где царило вырождение. Безблагодатный мир!