Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

Опять грибы. В заброшенной яме находим древесный уголь. Хозяин дает нам оконную решетку, мы жарим на ней свинину, запиваем пивом. У гравийного карьера, использовавшегося и как тир (Бруно насобирал много мелкокалиберных гильз), мы отмечаем наш грустный праздник. Вечером идем в деревню на танцы. Много пьяных, все больше старающихся держать язык за зубами. Мы, чужаки, помалкиваем. Музыка навеяла на чешских солдат тоску и пригвоздила их к столам — некоторые плачут…

Скоро — прямо сейчас — мы уезжаем. Наши друзья стоят, не сбиваясь в кучку. Пытаемся насмотреться друг на друга про запас. Жалкие слова на прощанье. Советы водителю, — ночью, когда музыка заглушала все звуки, с нашего «пежо» украли оба боковых зеркала, фару, задний подфарник и правый «дворник». Мы смеемся чересчур громко, держимся за детей и говорим: «До скорого». Что еще сказать? Анна ищет слова, словно что-то упустила. Мямлит, мучается. Мы больше не говорим об ушедшем времени. (Поскольку роли уже распределены, мне остается роль подбадривающего.) Я говорю: «Может, у нас получится. Может, мы победим, пусть с незначительным перевесом. Тогда давление, может, ослабнет. Я думаю…» И мы уезжаем — с одним зеркалом заднего вида.

Покоя у них не будет. Власти едва ли рискнут всерьез встать на их защиту. Их страхи расщепятся. Все кругом будет крошиться и осыпаться. Никогда они не будут чувствовать себя в безопасности. Они и сейчас уже смешны в своих потугах на веселье.

Незадолго до Дрездена нас нагнала гроза. Анна глушит двигатель. Одному «дворнику» не справиться. Даже Бруно притих — так грохочет гроза. Мы с Анной тоже больше помалкиваем. Наконец выпускаем пар — будто бы в адрес стихии: «Но должна же быть справедливость… Не может же это насилие длиться вечно… Время не вправе переступить через это…»

Потом снова говорим уже без иносказаний: «С очень малым перевесом, Анна. Вот увидишь: на этот раз мы едва-едва…» Но Анна смотрит в отсутствующее зеркальце заднего вида.

Может быть, позднее, когда вы, Франц и Рауль, будете искать цель в жизни, коммунизм даст вам надежду; он жив тем, что вселяет надежду на грядущий, истинный коммунизм.

Поскольку в Германии теория важнее действительности, вы, возможно, когда-нибудь захотите найти выход в той тотальной системе, которая прикидывается, что живет в ладу с самой собой и обещает безболезненные стадии. (Умиротворенное существование.)

Вера может сделать вас прозорливыми по отношению к конечной цели и слепыми к вашим современникам. (Таких твердолобых всего несколько тысяч.)

Вам может показаться, что во имя великой, всеобъемлющей справедливости стоит примириться с временной несправедливостью. (Субъективизм нам только мешает.)

Может статься, что конечная цель для вас будет всем, а желания кучки чехов — ничем. (Мелкобуржуазно.)

Я вправе опасаться, что, когда пройдет время и менее важное окажется трудно осуществимым, вы зададитесь целью достичь освобождения человечества путем построения (подлинного) коммунизма — любой ценой.

Я говорю: может статься…

Я говорю: в таком случае я преградил бы вам путь.

На автобане под Зенфтенбергом — уже показались вдали трубы буроугольных комбинатов — я говорю Анне: «Где-то здесь перед самым концом мне еще кое-что досталось».

По виду местности не скажешь, сколько страху я тут натерпелся. По виду местности вообще мало что можно сказать. На стоянке мы скупаем чернику у женщины в платке, которая могла бы быть моей двоюродной бабушкой. Бруно спит на заднем сиденье, свернувшись калачиком. Мы уезжаем и отдаляемся.

Я не могу сказать: им надо было стрелять, когда на их страну напало пять армий. (В Израиле я слышал, как молодые евреи обвиняли своих убитых отцов и дедушек, а также тех немногих, что выжили: «Надо было защищаться, а не молча терпеть…») Как только для убийц начинает истекать срок давности, обвинение предъявляют жертвам. Они должны были сопротивляться. Идеи предвещают насилие; им можно сопротивляться. Значит, надо начать сопротивление до того, как идеи превратятся в насилие.

Миновав контрольный пункт, мы постигаем размеры затрат: бетон — колючая проволока — наблюдательные вышки — запретная полоса… С этой «границей мира» вряд ли может что-то сравниться.

Кто любит чернику? Дома мы рассказываем о Штефане и Томаше. Передаем приветы и повторяемся. Да, лес большой, можно заблудиться, там есть настоящие угольщики, делающие древесный уголь прямо в лесу, и маслята, и огромные муравейники… (Нет. Ничто не движется. Трупное окоченение приказного порядка. Даже улитки не подчиняются.) Да, там было хорошо. Речка называется Бероунка…

— А что сказал Франтишек?

— А Ольга?

— А что говорит Владимир?

— Он еще грустнее, чем всегда?

(Что теперь будет, один Господь знает.) Вы знаете, дети, что через год, когда еще больше времени утекло, смертельно заболел Владимир, которому симпатизировала Анна и с которым я был дружен; 19 октября 1970 года, тридцати девяти лет от роду, он умер. Это повергло нас в отчаяние. Потому что он, потому что Анна, потому что я… — Вас мы просили сохранять терпение.

Некролог о Владимире?

Что он сделал-упустил-хотел-начал-скрыл?

Что он не довел до конца, возложил на нас?

Как мы были близки друг другу — только кликнуть?

Когда начались его головные боли?

Что помешало нам, отделило нас от его смерти?

Я еще напишу о нем, позже.

А что теперь? Распаковать-упаковать. Чтобы время не утекло, завтра я должен снова… Речь я привез, свеженькую, написанную в Чехии.

В дороге мы готовили шпик с лисичками, купленными на ульмском базаре, возле которого каменным стражем порядка высится монастырь. — Я имею в виду не башенный шпиль, а стены — потрескавшиеся, неровные, унылые, пожелтевшие, отбитые…

Осажденный холодом, он издавал лишь лязгающие блоки слов. Скептик мерз в своей рубашке. Зубы отстукивали одну точку с запятой за другой, потому что (со средины ноября) диктовал ему только мороз. Переохлажденные периоды, которыми Меланхолия и ее высокопарная сестра спорили об обледенелом снеге. Звякающие жесты. Структура хрусталя. Подвальное окошко в морозных узорах: гравюры Утопии… — Холод проступал сквозь стены и укладывался рядом со Скептиком на тюфяк. Но он не заболел.

Сегодня я вернулся из разных направлений. Теперь я знаю больше. Промедление дается легче.

До собрания в отеле «Хёрхаммер» я побывал на территории бывшего концентрационного лагеря. (Однажды, когда мне было семнадцать и я был в плену, меня в воспитательных целях уже привозили сюда: у нас в голове не укладывалось; мы видели душевые, печи — и не верили.)

Вместе с Драуцбургом и Глоцем, кандидатом от избирательного округа Дахау, мы зашли в музей. Перед большими крупнозернистыми фотографиями и выставочными экспонатами в витринах — группы посетителей, забегающих вперед, отстающих. (Драуцбург тоже с трудом двинулся с места.) Мне дали книгу отзывов посетителей. Позднее я узнал о конфликте в городском магистрате из-за средств на содержание этой обширной территории.