Михаил Веллер - Хочу быть дворником

И все погасло. Зажглось табло: «Игра окончена».

Каюров с трудом стоял, ухватившись за ручку. Он разжал слипшиеся пальцы и отступил, храня равновесие. Повернулся и стал не сразу делать шаги. Когда попал в выход, увидел снаружи скамейку и сел на нее.

Сидел и курил. Ветерок тянул, освежал.

Из павильона появилась девушка, оглядевшись живо, с кошельком в руке.

— Простите, у вас не нашлось бы пятнадцатикопеечных монет? — обратилась и пояснила: — А то кассирша вышла куда-то…

Она, моргнув, ждала, второпях обозначая вежливую полуулыбку.

— Поди ты знаешь куда… — сказал Каюров.

— Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно…

— Ты видела его уже.

— Ну и что, а все равно интересно.

— И вообще кино это для взрослых.

— Но я же все равно его видела.

— Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит.

— А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.

— Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.

— И историю?

— Д-да…

— А ну вас всех, ей-богу. — Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина — так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.

Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.

— Софочка! — сатанея, рявкнул Сухоруков.

Жена заколотилась в дверь:

— Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?

— А? Что? Что случилось — заволновалась теща. — Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою!

Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно.

Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова это хорошо описывается.

— Чай будешь пить? — спросила жена.

— Пили ведь. Хотя… — он положил диссертацию на буфет. — Угомонились наследники?

— Легли наконец.

— Бабушка спит?

— Читает.

Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало.

— Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала… — сказала жена.

— За сколько?

— Сорок.

— Ну — ты купила?

— Ага; деньги с получки отдам, — коснулась его рукой. — Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика.

Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.

— Пойдем спать.

— Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.

На цыпочках он прокрался в большую комнату…

— Что ты там делаешь? — прошептала из спальни жена.

— Статью надо посмотреть, — прошипел он.

…вытащил с дочкиной полки «Одиссею капитана Блада», затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай.

Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили.

— Ничего себе! — Сухоруков удивленно снял очки.

— Кто там? — тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок.

За дверью неуверенно посопели.

— Это я…

— Поздновато, знаете. — Вроде юноша какой-то. — Кто — я.

— Женя.

Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки.

Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.

— Вы — Сухоруков?

— Ну, я… — с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями…

— Я — Женя. Не ждали?

Этим вопросом — «не ждали» — он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле.

— Ждал, — солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. — Проходи. Вот тапочки… Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.

Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала.

— Я беспокою вас; поздно.

— Ничего.

— …Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало… — Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). — Пока нашел вас в новом районе, — махнул рукой. — Переночевать-то позволите?

— Из Якутска… — прошептал Сухоруков. — Так тебе сейчас… сколько же…

— Двадцать два.

— Боже мой. Двадцать два года…

— Извините, где у вас туалет?

— Вот; свет, ванная, полотенце — давай.

Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине.

— На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю.

— Ясно.

— Голоден, конечно?

— Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?

— Жена запрещает, — посетовал Сухоруков. — Вечерком иногда и отвожу душу.

— Ну, — сказал Женя, — со свиданьицем!

Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.

Ему было приятно смотреть, как Женя ест. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.

Ветчина исчезла вслед за котлетами, сыр — за ветчиной, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды.

— Горазд ты, брат, жрать, — подивился Сухоруков.

— Уж коли браться!.. — Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. — Прилично питаетесь, — признал. — Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть, распускаться, нельзя, — осуждающе покачал головой.

— Нельзя, — подтвердил Сухоруков.

— Давай выпьем за тебя, Женя, — сказал он. — Я хочу выпить за тебя.

В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.

Женя листал зыкинскую диссертацию.

— Это что за ахинея? — поинтересовался он.

— Да вот, — Сухоруков замялся, — отзыв писать надо.

— Зачем? Таких слов и писать нельзя.

— Шеф попросил, — брякнул Сухоруков.

— Шеф? — удивился Женя.

— Ну да… — Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.

— Какой шеф? — напряженно проговорил Женя.

Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей.

— Сейчас… — вазочка сверкала. Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку.

— Понимаешь ли… — убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно — подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства.