Пол Теру - Чикагская петля

— Вильма и пикнуть не успела, как он повалил ее на пол и оттрахал в рот так, что она чуть не задохнулась, — продолжала Барбара. — Но она все равно ушла от него. Не из-за женской одежды. Из-за другой женщины.

Паркер пытался разглядеть настоящее лицо Барбары под этой тонной косметики.

— Вся фишка в том, — размышляла она, — что гораздо удобнее жить с обычным, нормальным человеком.

— Это точно! — отозвался Паркер.

Я — убийца, ты — соблазнительница, а по поводу нормального… а как же вчерашний вечер? Он почувствовал отвращение. И острое одиночество.

— По-моему, ты выздоравливаешь, дорогой, — улыбнулась Барбара. Но от его поцелуя она увернулась. Она «упростила» выражение своего лица этой маской и не хотела, чтобы Паркер ее смазал. — Ты скоро вернешься на работу!

Эта мысль была так абсурдна, что Паркер от души улыбнулся, но это была почти улыбка сквозь слезы. Он был рад, когда она в скором времени ушла на фотосессию, потому что эта улыбка не сходила с его лица, перейдя в выражение неподдельного ужаса.

Как же мало она знает! В этом и есть причина ее нескончаемой энергии. А основным доказательством ее неведения было то, что она все еще верила в будущее — в тот прекрасный день, когда он окончательно поправится и выйдет на работу. У него не было сил сказать ей, что об этом даже речи быть не может.

Воспоминание об их вчерашнем свидании снова наполняло его страхом.

Она не расспрашивала его об этом, так же, как никогда не спрашивала о том, что она кричит, когда они занимаются любовью. Они никогда не обсуждали прошедшие свидания, никогда не пытались анализировать их. Ведь только так они могли придумывать новые сценарии и продолжать удивлять друг друга. Вся изюминка, весь страх в неожиданности и непредсказуемости.

«Свидания» — нейтральное слово. Давай не будем придумывать для них особое слово.

Однажды — очень давно, задолго до того, как появился на свет малыш Эдди — она появилась в образе девочки-скаута, с косичками, в веселеньких носочках. Она продавала печенье. Паркер всегда западал на таких, он хотел попробовать такое. А она появилась в образе маленькой девочки потому, что хотела, чтобы ее изнасиловали. В какой-то раз она переоделась монашкой, а в другой раз — медсестричкой. А однажды — простой горничной. Он всегда возбуждался и знал, что эта игра возбуждает и ее. Но вчера вечером она оделась мужчиной. В первый раз. Поняла ли она, что вызвала в нем очередной приступ раскаяния и помогла ему выразить это? Вряд ли. Барбара наверняка считает, что ей все удалось, все прошло «на пять с плюсом», ведь она возбудила его. Это было для нее единственной меркой. Но Паркер был также уверен, что неосознанно показал ей, как сильно она нужна ему, что он слаб, и она почувствовала силу и власть над ним. Как ей это удалось?

Он вспоминал, как рабски ей подчинялся — на коленях, на полу, — и ему становилось так стыдно. Это очень интимно, это секрет, еще одно похороненное воспоминание, с которого началось его гниение, еще один повод для сожаления. «Что дальше?» — размышлял Паркер. Теперь он лучше понимал Шэрон и понимал себя. Ведь ему приказывали, а он подчинялся, словно его расстелили на операционном столе, вскрыли и показали ему все органы, находящиеся внутри его тела.

В десять пришла мать Барбары за малышом. Ей было шестьдесят с хвостиком, но, благодаря своему оптимизму, она выглядела намного моложе. Она была очень полной — дань ее хорошему аппетиту и пассивному отдыху. Ее звали Герма, и Паркеру было тяжело произносить это имя со спокойным лицом. Он всегда говорил его, словно сомневаясь, будто это было одно из смешных прозвищ, не очень подходящих человеку. Ее отца звали Герман, и Паркер всегда думал о ней как о маленькой толстенькой девочке с добрым и глуповатым отцом, которого она обожествляла.

Открыв дверь, он увидел ее, стоявшую перед ним и тяжело дышащую. Как же ей тяжело, бедняжке, в эту жару! Но как она безобидна и добра, и как ему далеко до нее. Он хотел, чтобы она простила его, не зная, как об этом попросить.

— Привет, Паркер! Барбара сказала тебе, что я зайду?

Она говорила холодно и раздраженно — скорее всего, она ему не доверяет. Ей тяжело с ним, Герма его недолюбливает. Ведь из-за его диеты — старой строжайшей диеты — он никогда не притрагивался к тому, что она готовила. Для нее это все равно, что не слушать ее или не смотреть ей в глаза. Это открытое неприятие. Из-за такого отношения Паркера она часто была с ним слишком холодна, а подчас и неожиданно груба.

— Где мой маленький джентльмен? — спросила она, имея в виду малыша и говоря так, будто Эдди слышал и понимал ее.

«Она боится меня», — подумал Паркер. Он чувствовал, что пахнет гнилью, от него исходит запах тухлятины.

Герма пошла за малышом, прошла мимо Паркера и стала тяжело подниматься по лестнице. Когда она спустилась с малышом на руках, стала более раскрепощенной. Теперь у нее было что держать, чем заняться и о чем поговорить.

— Я возьму его на весь день, — проговорила Герма. — Нам будет так весело у бабули. Да, мой маленький?

Паркера так взбесило это нарочитое сюсюкание. Но она точно справится с Эдди лучше, чем он. Она ведь не убийца. Он посмотрел на эту женщину как еще на одну особь женского пола.

— Барбара сказала, что для тебя самое страшное уже позади, — сказала она в дверях.

Я выманил женщину на встречу со мной, привез ее домой, привязал и закусал до смерти. Это все правда.

Я — Вольфман, и Барбара застукала меня в ванной зареванным и мертвецки пьяным. А что Вам сказала Барбара?

— Мне намного лучше, — сказал Паркер, — Большое спасибо, что спросили. Нет, правда, большое спасибо!

Его искренность, похоже, озадачила мать Барбары. Она в поисках некоего успокоения посмотрела на малыша и сказала: «Сейчас мы накормим этого маленького джентльмена чем-нибудь вкусненьким, да?»

Когда Паркер остался один, он пошел прямо к шкафу Барбары и достал из него пять платьев. Он разложил их на кровати. Достал ее нижнее белье, ее шелковые трусики были так невесомы, словно вода. Стринги и трусики — как сироп. Ее чулки — эластичные и с интересным плетением, как паутина. Особенно ему понравился на ощупь бюстгальтер с кружевами. Эти искусно скроенные чашечки.

И его удовольствие усиливалось сомнением в том, что сюда можно действительно поместить тело человека — все эти вещи такие маленькие и тоненькие. Они принимают любые формы, втиснутые в них.

Паркер закрыл занавески и включил торшер — прекрасная вещь, создающая романтическую атмосферу с каким-то всепрощающим светом. Затем он разделся догола. Надел черные кружевные трусики… и с трудом перевел дыхание. В тот момент, когда их резинка хлопнула по его животу, у него так и подскочил член. Платье совсем не сидело на нем — у него не было груди. Он попытался надеть юбку, но не смог застегнуть ее. У Барбары было платье-халат, расшитое шелком — французское. Он надел его. И ее длинный парик. А потом начал ходить взад-вперед перед огромным зеркалом.