Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Когда я зашел к Мигелю в следующий раз, мне удалось полюбоваться на остатки «приданого» его сестры. Невзрачная гостиная была прекрасно, со вкусом обставлена. Видимо, отцу Мигеля повезло за игорным столом, и он смог выкупить заложенную мебель.

Побывав у Мигеля дома, я понял, что такое настоящее семейное несчастье. Донья Леонора не упускала случая, чтобы подчеркнуть, как презирает мужа-транжиру. Он был страстным книгочеем и гордился своим знанием латыни. Откровенно говоря, дону Родриго (так называли его окружающие, хотя он и не имел права носить сей благородный титул) больше денег приносило сочинение сонетов по заказу молодых людей, желающих впечатлить своих избранниц, нежели его цирюльня. Он с равной охотой развлекал декламацией стихов и этих юных любовников, и всех соседей. Дон Родриго не уставал напоминать, что в действительности его заведение – это место, где собираются лучшие умы города. Он без долгих уговоров доставал виуэлу и принимался аккомпанировать куплетам собственного сочинения на потеху друзьям и клиентам, которые иногда заглядывали к нему поболтать и пропустить стаканчик.

– Дон Луис, люди быстрее поправляются, когда слышат стихи и музыку, – объяснил он мне однажды. – Веселье – лучшее лекарство от всех болезней.

Воплощая свою теорию на практике, он распевал романсы, пока пускал кровь пациентам, и при этом умудрялся играть на виуэле. Неудивительно, что люди охотнее доверяли ему бороды, чем жилы. Те больные, которые обращались к дону Родриго за кровопусканием, скорее напоминали преступников, опасающихся идти в городскую больницу. Всегдашнее восхищение Мигеля разными темными личностями зародилось именно благодаря людям, которые покровительствовали цирюльне его отца. Меня и отталкивал, и привлекал весь этот сброд, который до знакомства с Мигелем существовал где-то за пределами моего мира.

– Дон Луис, – обратился ко мне дон Родриго однажды, узнав меня получше. – Я занимаюсь этим ремеслом, только чтобы удержать душу в теле. Но сердцем я поэт. Я знаю, вы это чувствуете.

На каникулах и каждый день после школы Мигель помогал отцу лечить больных, бил мух, выносил ночные горшки и отмывал заляпанный кровью пол. Он сгорал от стыда, выполняя эти унизительные поручения, и не выказывал ни малейшего интереса к ремеслу дона Родриго.

– Какое мне дело до пиявок и бород? – с горечью жаловался он мне. – Когда я стану придворным поэтом, мне не придется пускать людям кровь. Красота моих стихов вылечит их от любого недуга.

Конечно, Мигель унаследовал любовь к поэзии от отца. Но, в отличие от своего родителя, он намеревался стать по-настоящему великим.

– Ты не представляешь, сколько раз я носил похлебку ему в тюрьму, – сказал мне Мигель однажды. Был вечер, мы сидели в таверне, и мой приятель явно перебрал вина. – Иногда матушка с младшими братьями и сестрами голодали, только чтобы этот чурбан мог набить себе брюхо.

Я искренне сочувствовал другу и его нелегкой жизни.

Хотя донья Леонора была благородного происхождения и гордилась, что монахини научили ее читать и писать, она жалела денег на бумагу для сочинений Мигеля: покупка письменных принадлежностей означала, что жертвовать придется чем-то из насущно необходимого. Донья Леонора не уставала напоминать каждому встречному, что их семья жива только из-за ее наследства, впрочем стремительно скудеющего. Ей принадлежал виноградник в Арганде, но дохода от него едва хватало на еду и одежду для детей.

Годы спустя, когда я готовился начать работу над собственным «Дон Кихотом», я сделал родителей Мигеля прототипами главных героев. Здесь я должен подчеркнуть разницу между автобиографией, сиречь пережевыванием собственной жизни, и биографией, опирающейся на наблюдательность автора. Именно дон Родриго вдохновил меня на образ чудака, разрушившего свою семью ради пустых мечтаний. На страницах моей книги отец Мигеля обрел вторую жизнь под именем Дон Кихота, а донья Леонора послужила прообразом его дельной племянницы и здравомыслящей ключницы. Именно я первым решил описать их. Но допустил страшную ошибку: однажды вечером, когда мы с Мигелем перебрали вина в таверне, я пересказал ему замысел своего романа (не упомянув, однако, что задумал списать героев с его родителей). Когда наши пути разошлись, он воспользовался моим замыслом и опубликовал бессвязную, безвкусную первую часть «Дон Кихота» прежде, чем я успел закончить свой вариант.

Несмотря на все различия, нашу с Мигелем дружбу подогревал огонь поэзии. Двое друзей, навеки соединенных любовью к литературе, – таким виделось мне наше общее будущее. Размышляя, куда заведет нас судьба, мы частенько цитировали начальные строки одного из знаменитых сонетов Гарсиласо, превосходнейшим образом отражающие неопределенность наших юных судеб:

Оставив пени, оглянись назад:

Какой тропою ты пришел сюда…

В октябре 1568 года французская принцесса Изабелла де Валуа, третья жена короля Филиппа II, умерла вследствие выкидыша на пятом месяце беременности. В неполные двадцать три года она снискала прозвание «Изабеллы Мирной»: ее обручение с Филиппом в 1559 году скрепило мирный договор между нашими государствами и обеспечило Испании владычество над Италией. Как все испанцы, я боготворил принцессу.

Когда Изабелла приехала в Испанию, она еще играла в куклы. Королю пришлось ждать почти два года, прежде чем врачи признали, что она готова стать матерью. Только тогда страна отпраздновала свадьбу.

У новобрачных не было общего языка (Филипп не владел латынью). Он был вдвое старше молодой жены и давно имел любовницу – фрейлину своей сестры, принцессы Хуаны. Молодая королева очень страдала: в свое время Диана де Пуатье, возлюбленная ее собственного отца, разрушила жизнь матери Изабеллы. Девушка притворялась, что не замечает измен мужа. При этом она сумела завоевать безоговорочную любовь испанцев, в совершенстве овладев кастильским. Принцесса стала покровительницей искусств – особенно художников, – и сама писала музыку. За время своего краткого правления Изабелла сделала двор Филиппа одним из самых утонченных в Европе.

Все ее поданные молились о наследнике. Первая беременность, обещавшая рождение близнецов, закончилась выкидышем. Он подорвал силы Изабеллы, и испанцы начали опасаться за ее жизнь. В течение нескольких тягостных дней кафедральные соборы и храмы Испании были заполнены выходцами из всех слоев общества, которые в едином порыве молились за свою королеву. На площадях и улицах Мадрида собирались огромные толпы. Тысячи свечей день и ночь горели у ворот Алькасара, а внутри его такой же свечой сгорала жизнь Изабеллы. В нашей семейной часовне дважды в день служили мессу за здоровье молодой королевы. Молитвы людей поднимались к небесам огромным многоголосым облаком. Меня глубоко трогала привязанность к ней простых мадридцев.