Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Однако, несмотря на все брюзжание деда, я не услышал от него ни слова упрека.

– Пойдем, – только и сказал он.

Я последовал за дедом Карлосом в спальню, где он открыл деревянный ларец, украшенный мавританской мозаикой из слоновой кости – вроде тех, что делают мастера Толедо. Он набрал полную пригоршню монет, отсчитал шестьдесят золотых эскудо и пересыпал их в кожаный мешочек. Ни тогда, ни позднее не было сказано ни слова. Я понял, что невероятная щедрость деда означала его молчаливое желание, чтобы Мигель уехал как можно дальше от меня, покинул Испанию, и таким образом я избежал бы его дурного влияния. Золота в кошеле без сомнения хватило бы, чтобы добраться до самого Нового Света, о котором Мигель так мечтал.

Мы познакомились в «Эстудио де ла Вилья» – городской школе Мадрида, где студентов готовили к поступлению в университет. На целых два года Мигель стал мне братом, которого у меня никогда не было. Целых два года – время, когда отроческие надежды особенно чисты, и ни одна из них не кажется недостижимой, – мы мечтали стать поэтами и воинами, как многие великие испанские литераторы, как наш обожаемый Гарсиласо де ла Вега. Два года, пока мне не исполнилось двадцать, мы с Мигелем наслаждались полным единением душ. Нас так и называли – «двое неразлучных». Наши отношения казались мне идеальным воплощением духовного союза, который Аристотель описал в «Никомаховой этике». Подобный древнегреческий идеал дружбы представлялся мне одной из главных ценностей в жизни.

Во времена правления Филиппа II Мадрид был совсем небольшим городом. Вскоре после переезда семьи Мигеля из Севильи поползли слухи, что их отец, дон Родриго, не вылезает из долгов. Сервантесов преследовал и другой слух – более позорный.

В «Эстудио де ла Вилья» учителя и одноклассники относились ко мне с глубочайшим уважением. Учеба давалась мне легко. Знания всегда высоко ценились в нашей семье. Родные ожидали, что после окончания школы я поступлю в Университет Сиснероса в Алькала-де-Энаресе, где многие отпрыски благородных кастильских фамилий изучали богословие, медицину, словесность и другие науки, приличествующие идальго.

Мигель поступил в нашу школу в последний год моего обучения там. Для этого его отец должен был воспользоваться значительными связями. В отличие от большинства моих одноклассников Мигель не получил воспитания, подобающего кабальеро. Среди лучших юношей Кастилии – да что там: всего мира! – он походил на дикого жеребца в одном стойле с чистокровными скакунами. Никогда прежде я не встречал никого подобного. За бешеный нрав, диковатое обаяние и открытость его вскоре прозвали «Андалусцем». И правда – Мигель, как многие андалусцы, говорил по-кастильски не совсем чисто, проглатывая конечные слоги, и с некоторой гортанностью, напоминавшей мне арабскую речь. Он обладал дерзостью, живостью и непосредственностью южан, которых нельзя назвать подлинными иберийцами, поскольку в их жилах испанская кровь смешана с мавританской. Мигель держался так, словно не мог выбрать, кто он – цыган или дворянин, причем в обеих ипостасях чувствовал себя точно в чужой шкуре. Он мог бы выглядеть подлинным аристократом, если бы не вольнолюбивый нрав и повадка цыган – вольных птиц, которые каждую весну наводняли Мадрид вместе со стаями щебечущих ласточек, а затем, стоило осени присыпать золотом листья земляничного дерева, спешно откочевывали на юг – в Андалусию, к морю.

Мигель произвел на меня незабываемое впечатление, когда прочел на уроке Пятый сонет Гарсиласо де ла Веги. Именно это стихотворение я твердил про себя, рысцой пуская лошадь по улицам Мадрида, прогуливаясь в лесу или лежа вечером в постели, когда все молитвы уже были вознесены, но сон еще не смежил мне веки. Я повторял эти строки, думая о своей двоюродной сестре Мерседес – девушке, в которую был влюблен с детства. Пока я не услышал чтение Мигеля, я считал себя единственным, кто мог вполне проникнуть в суть слов Гарсиласо.

Стоило Мигелю начать – «Моя душа – холст твоему портрету…» – и я был покорен. Он не просто повторял слова, как прочие мои одноклассники, отвечавшие урок. Мигель читал так, словно пропустил через свою душу все чувства, о которых писал Гарсиласо. Он читал так, что в каждом слове раскрывалась бездна. Так, как может читать только истинный поэт. С нарастающей страстью он продекламировал следующие тринадцать строк:

Я обрамить его хотел стихами —

Но что прибавить смертному поэту

К величию, рожденному богами?

Прости косноязычие сонета —

Но он не может слабыми строками

Вместить тебя, как зарево рассвета

Не волен человек объять руками.

Одной любовью я к земле привязан,

Но мне твои крыла не по плечу —

И я люблю тебя, как отблеск рая;

Всем, что имею, я тебе обязан,

Я для тебя рожден, и жизнь влачу,

И должен умереть, и умираю.

Когда Мигель закончил чтение, его глаза блестели, как если бы он был охвачен лихорадкой, губы дрожали, руки тряслись, словно зажив отдельной от хозяина жизнью, лоб покрыла испарина, плечи ссутулились, стараясь удержать в грудной клетке каждое слово, каждый звук стихотворения – и то невероятное чувство, которое пробудил в нем сонет. Казалось, будто сердце Мигеля пронзено клинком, и теперь он умирает от неразделенной любви. С этого момента я понял, что стану его другом, хотя мы принадлежали к мирам настолько различным, что в Испании времен нашей молодости они почти не имели возможности соприкоснуться. Но страсть, которую Мигель вдохнул в сонет Гарсиласо, доказала мне, что в этом мире есть еще один человек, любящий поэзию – и Гарсиласо – так же сильно, как я.

До этого мгновения мы видели в Мигеле очередного андалусского деревенщину. Но его декламация все изменила. Когда он закончил чтение, несколько учеников разразились одобрительными возгласами и аплодисментами. Я заметил, с каким уважением смотрит на него наш учитель Лопес де Ойос, прекрасный знаток древних языков. В тот день Мигель стал его любимцем, хотя выказывал совершенное равнодушие к остальным предметам. Казалось, он жил ради поэзии. Надо ли говорить, что я нашел эту черту достойной восхищения, поскольку и сам считал поэзию высочайшим из искусств?

Вскоре после того урока я случайно услышал, как де Ойос в разговоре с другими преподавателями отозвался о Мигеле как о своем «самом одаренном и любимом ученике». Я понял, что отныне всегда буду для него на втором месте, и почувствовал острый укол ревности. «Разве это достойно настоящего кабальеро? – тут же одернул я себя. – Я буду выше подобных глупостей». Так что когда я предложил Мигелю свою дружбу, то сделал это с чистым сердцем.