Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Ах, Тюхин, Тюхин, — только и покачал головой Ричард Иванович Зоркий.

И был вечер. И по небу плыло кучерявое закатное облачко. И когда Ричард Иванович, откинув голову на спинку скамейки, спросил меня, что оно мне напоминает, это самое облачко, я как-то сразу вдруг опомнился и прямо в его предательски засвиристевший аппаратик заявил, что облако это удивительно напоминает мне профиль нашего дорогого и любимого Вождя, друга всех угнетенных Вселенной — товарища С., Ионы Варфоломеевича.

Зазвонили колокола. У Ричарда Ивановича мелко задрожал подбородок.

— Здорово же они вам зрение откорректировали, — прошептал он, — квалифицированно!..

— Теперь не «поплывет»?

— Куда там?..

Мы замолчали. И вовремя. Ибо именно в этот миг через боковой, на часовенку, выход, откуда прежде выносили гробы, выбежал очередной «очищенный». Нет, даже не выбежал, а вылетел, как ошпаренный — весь уже не номенклатурно розовый, а бурячный какой-то, взъерошенный, со съехавшим набок галстуком и перекошенной, как у… ну, сами догадываетесь, как у кого — физиономией. В отличие от всех прочих, бодрой рысцой возвращавшихся к паперти, этот товарищ зачем-то рванул через площадь, к дому с проходным — на Артиллерийский переулок — двором. Бежал он зигзагами, как через минное поле и рот у него был разинут, а глазищи вытаращены. До ворот оставалось уже всего ничего, когда на крылечко собора вышел молодой человек и навскидку, почти не целясь, трижды выстрелил. Бегун споткнулся о высокий паребрик и, всплеснув руками, упал.

Ричард Иванович снял шляпу и, покосившись на меня, начал обмахиваться ею.

— А ведь сколько раз было говорено, — вздохнул он, — храните деньги в сберегательных, господа хорошие, кассах! Летайте… м-ме… только самолетами Аэрофлота! Увы, — не вняли! И вот результат — в одно ухо влетело, в другое, видите ли, вылетело…

Я — на всякий случай — не перекрестился.

— Все понимаю, — сказал я, — патрули, баррикады, суровая необходимость дисциплины и порядка. С трудом, но все-таки могу сообразить, что такое «чистая совесть». С этим, похоже, все ясно, Ричард Иванович. Но вот куда подевались голуби?

— Голуби? — удивился он.

— Ну, птицы такие, с крыльями. Знаете, Зоркий, здесь, у собора, всегда была уйма сизарей. Бывало, стрельнет машина глушаком, так они буквально — стаями. И — в небо, в — небо!.. Большие такие, жирные!..

— Жирные? — он пожевал губами. — Ну, коли жирные, так уж скорее всего… м-ме… съели. — Он задумался. — Слушайте, а это уж не те ли, что на свадебных тарелочках, белые такие?..

— И парами! — подхватил я.

— И… м-ме… целуются!.. Ну да, ну да!.. Вот видите, Тюхин, даже голубь с крыльями и тот, голубчик вы мой, не может без пары! А вы, бука вы этакий, все один да один. Вона ведь как истаскались — одна кожа да кости!.. — И тут он положил руку на мое голое колено. — А между тем, она-то вас поди все ждет, такой вы сякой, поди комкает занавесочку, переживает…

— Переживает, — одними губами вымолвил я.

— И тоже, заметьте, одни-одинешенька! Худенькая такая, грустная…

Я встряхнул головой:

— Ху-уденькая?! Минуточку-минуточку, вы это о ком?

— Ай-ай-ай, Тюхин, что значит — о ком?! Да о ней же, Тюхин! О той, которая вот уже три месяца ждет вас по адресочку, записанному в вашем паспорте…

Сердце мое забилось, губы пересохли.

— В па… в паспорте?! — довольно-таки натурально изумился я. И, якобы волнуясь, полез в карман, хотя, ну конечно же, догадался о каком таком таинственном адресочке шла речь и в уме повторил его, незабвенный, самим Афедроновым в меня вколоченный. И вот я вынул свою «ксиву» и, полистав странички, — батюшки-светы! — обнаружил на одной из них, как раз на той самой, где обычно ставится штемпелек ЗАГСа, — едва заметную, полустершуюся уже карандашную, рукой Кузявкина, запись: в экстраординарных случаях: Салтыкова-Щедрина 32/34, прямо под арку, второй этаж, звонок с красной пупочкой.

— Нет, это надо же! — сдвинув со лба на нос розовые очки, почти артистично восхитился я. Но тут, елки зеленые, как раз шлепнули второго бегуна. И уж этого-то паренек в кожане срезал первой же пулей!

— Молодцом! — одобрил Ричард Иванович, правда, непонятно кого.

Я посмотрел на Р. И. Зоркого — долго так, пристально и, сам не понимаю почему, вдруг тяжело вздохнул и… сознался:

— Знаете, а ведь я там, на Литейном, сказал им, что вы совсем не слепой…

— То есть, что называется…м-ме… стукнули?

Я покаянно потупился.

— Эх, Тюхин, Тюхин, — глядя в небо, сказал Ричард Иванович, — с вами… м-ме… не соскучишься. Эка невидаль — стукнули!.. А я по-вашему, тогда, на Суворовском, в райсобес, что ли, побежал звонить?! Ведь и я, душевный вы мой, сообщил про вас… м-ме… куда следует. То бишь, как вы изволите квалифицировать, — настучал-с!.. Так что — квиты-с!.. — И Ричард Иванович Зоркий снял свои черные очки и этак небрежно принялся протирать их платочком.

Господи, мороз прошел по моей чудом не содранной коже! На том месте, где у нормальных людей были глаза, а у таких, как товарищ майор Бесфамильный, фломастерные нолики — на том самом месте я увидел два незаживших еще, стянутых суровой ниткой шва — этаких, знаете, по-интеллигентски-неумелых, сикось, как говорится, накось, с необрезанными кончиками. И вот он, сучий потрох, протер несусветные свои окуляры, надел их, и обняв меня за плечо, сказал:

— Эх вы, тюха-матюха, Антроп неверующий!.. А ведь как оно там, в Евангелии? Стучите, товарищи, и вам?..

— И вам… откроют, — непослушными губами досказал я.

И он хохотнул козлячьим своим хохотком, торкнул меня локоточком:

— Да откроют, откроют, такой вы сякой, уж будьте уверены! А то ведь как-то не по-людски получается: дамочка ждет, время — идет.

И он, построжав лицом, посмотрел на часы, обыкновенные такие, типа «Электроники». Только цифры на них, как перед ракетным стартом, отстегивались в другую сторону: девять… восемь… семь… шесть… И вот он посмотрел на эти необыкновенные часики и без тени улыбки на лице произнес:

— Вижу, Тюхин, третьим глазом вижу предначертанное! Ви-ижу! — простирая руку, воскликнул он. — Вижу кабинет с моей личиной на стене! Вижу чей-то непомерный, бледный чей-то лоб, а на нем роковые словеса, Тюхин: мене, текел, упарсин… Вы… м-ме… Библию-то читали?

В животе у меня предательски забурчало.

— Читал, — сглотнув слюну, еще раз сознался я. — А причем здесь пир Валтасара?

— А притом, друг мой, — скорбно ответил он, — а притом, голубь вы мой сизокрылый, что приказ о моем аресте подписан как раз… м-ме… сегодня, то бишь 17-го июня 1948 года, причем ровно, — и он снова глянул на часы, — ровно пять минут назад! — вот так он и сказал мне, Ричард Иванович Зоркий, слепец-провиденциалист, боец незримого фронта. — Так что пора, Тюхин! — сказал он и, вставая, хлопнул руками по коленям. — Пора, пора!..