Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

А потом я так же без толку барабаню в 119-ю.

Потом возвращаюсь к 117-й и, поторкавшись, вдруг соображаю, что сюда — 117-ю колотиться совершенно незачем, потому что она — 117-я и есть та самая, все еще неоформленная по причине запоя, где я проживал в своей прошлой, теперь уже безнадежно загубленной жизни.

Ну а что касается 116-й, то стучаться туда и вовсе не имело смысла. Эти Левины еще осенью эвакуировались куда-то в район сектора Газа, опять же все до единого и даже с беременной кошкой в коробке из-под макарон. Туда можно было и не стучаться, но я, мудила, на кой-то черт взял и долбанул в дверь 116-й, этак походя, ногой.

И на тебе — защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотворилась бронированная, с перископным глазком дверь.

В нос шибануло сиплым чесночным духом.

— Это самое… это я, Тюхин, — слепя себя же зажигалочкой, лепечу я. — А вы это, вы что… вы уже вернулись?

В ответ только сопение.

Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю колесиком.

— Это… Шолом алейхем!..

И вдруг шопот — сиплый, с придыхом:

— Вааллейкум ассалям… Сколка?

— А?

— Сколька дениг хочишь?

В щель просовывается жуткая, вся в черной шерсти, лапища. Уж никак не левинская. Она тянется к моей позолоченной финтифлюшке. Я перевожу дух.

— Нравится? Дарю!

— В-вах!

Скрипит дверь. Вот теперь я вижу его. Кепка, брови, усы…

«Чеченец!» — молнией пронзает меня.

Дверь приоткрывается пошире.

— Вах-вах! — восклицает он. — Чего нада, дарагой? У тибя апят балыт галава? Тибя апят трысот-ламаит?! Вай мэ!.. Тибе что, дарагой, тибе апят парашочик нада?..

Меня прошибает холодный пот. Какой еще порошочек? Почему — «опять»? Это что же — мы с ним знакомы, что ли?..

— Я это… я — Тюхин, — растерянно мямлю я.

— Тухын?! Гы!.. Шютишь, да? Твая фамылий нэ Тухын, твая фамылий…

И тут — о ужас! — он действительно называет мою настоящую, из паспорта мою фамилию, ту самую, от которой я, по правде сказать, уже и отвык, постоянно фигурируя под идиотскими своими псевдонимами.

Свет меркнет в глазах моих. (Или это гаснет зажигалочка?)

Но позвольте, позвольте! — откуда она, эта почти интимная осведомленность? Да кто он та… И дыхание перехватывает, как от самогона: уж не агент ли иностранной спецслужбы. Может быть, даже турецкой, как мой в конце концов оправданный родитель.

А из дверной щели — нет, это ж надо: у него и свет есть! — из пахнущего бастурмой логова тянется наглая пятерня.

На ладони два пакетика. Таких обыкновенных, аптечных.

— Баксы, дарагой, патом атдашь.

Скрипит броня.

— Э!.. Минуточку-минуточку!.. Вы это о чем?..

— Гы-гы!.. Апят шютишь, да?

— А если это… если не отдам?

Голос у него теплый, почти ласковый:

— Зарэжу…

И дверь захлопывается.

Я поворачиваюсь и иду. Как сомнамбула — ничего не видя, ничего не соображая.

И вот я уже у себя, на кухне. Господи, как дрожит рука…

Язык от порошочка разом деревенеет, теряет чувствительность.

Запить, немедленно запить эту самопальную синтетику!..

Я лезу в темный холодильник и нащупываю бутылку. Кажется, это коньяк. Горлышко заткнуто газетной затычкой. Я выдергиваю ее зубами и, как бывало в молодости, крутанув жидкость, с хлюпом всасываю в себя из горла.

И тут… и тут глаза у меня начинают лезть на лоб. Один за другим, причем — наперегонки. И левый, как и следовало ожидать, оказывается куда расторопнее правого.

На макушке вспыхивает ослепительный свет… Или это кухонная электролампочка?.. Или это вся моя буйная поэтическая головушка начинает интенсивно, как плафон в лифте, светиться. И что характерно — источник свечения там, внутри, в моем полыхающем нестерпимым огнем, в бедном моем, сожженном спиртом «Рояль» желудке…

…а еще забавней наблюдать, как из водопроводного крана вылезает гоголевский чертик…

А уж когда смотришь на эту, из-под коньяка, бутылку, так и разбирает смех, тоже в некотором смысле — гоголевский. Потому что на ней наклеечка, а на наклеечке сделана рукой дорогой супруги надпись: «Фотопроявитель». Ну не юмор ли!..

…черненький такой, незначительный, с рожками, с хвостиком, и в шляпе, как Дудаев…

А-а, так вот почему нашу невскую воду невозможно употреблять, не взбалтывая!..

Я цапаю его за шкирку: а ну, сударь, сознавайтесь — это не вы ли партизаните по ночам в наших фановых трубах?..

И нечистый (он же — анчутка, луканька, немытик, шайтан, диавол) съеживается, скукоживается, впадает на глазах у меня в ничтожество. Вот он уже с гривенник, с коммунального клопа величиной. Чпок-с! И нету его, один только слабый коньячный запашок на моих почти артистических, самопроизвольно складывающихся в фигу пальцах…

И вот оно вступает, вступает… Вступило, елки зеленые, в меня — нечто этакое доселе неиспытанное и, увы, неописуемое!..

Ай да сосед! Ай да чеченский пирамидончик!..

Ау, люди! Я когда-то любил вас! Господи, да я прямо-таки изнывал от нежности к вам, разумеется, не ко всем, к некоторым. К Экзюпери, например. Особенно, когда он летал, летал. А в садах так же падала листва, а губы сами вышептывали: «Как красивы женщины в Алжире на закате дня».

Впрочем это уже Камю. Но тоже француз, что и вынуждает меня, господа, перед лицом адекватно сошедшей с ума, сорвавшейся в штопор действительности торжественно заявить вам: «Считайте меня русским камюнистом, господа, ибо всю свою несознательную жизнь, до последнего, можно сказать, вздоха я тоже торчал от шишки на носу алжирского дея…»

Музыка! Божественная арфа! Бессмертный Петр Ильич! О, как я хочу вклиниться между Одиллией и Одеттой умирающим лебедем Сен-Санса! Вот я умираю, умираю, всплескивая руками, как Плисецкая… Нет, лучше, как Максимова. Или, как Барышников, Михаил… Умираю, умираю… Кажется, уже умер!.. Да, все!.. Финита ля коммерция!.. Острый кризис неплатежей… Полное и безоговорочное банкротство, усугубленное вскрытыми налоговой инспекцией финансовыми нарушениями… Фиаско!.. Гробовая тишина… Демократическая общественность потрясенно молчит… все молчит, молчит… и…

И вдруг взрывается бурными аплодисментами по команде незабвенного старшины Сундукова!..

Все встают!

О, звездный час! О, счастье!.. Не-ет, за стишки мне так ни разу в жизни не хлопали…

Бра-аво-о!.. Би-ис!..

Ах, да полно же, полно! Ну какой же я, право, бис?! Это она, ведьмачка, вернувшись наконец из своей, теперь уже закордонной Хохляндии, так и ахнет, так и всплеснет белыми своими крылами, так и вострубит грудными своими контральто: «От бисова душа!..» А всего-то и делов, что побитая посуда да сокрушенная кикбоксингом югославская стенка…

О-о!..

А они все летят, летят на просцениум — лютики-цветочки, на лету становящиеся ягодками, фальшивые авизовки с помадными телефончиками, апельсины, мандаринчики, лимонки…