Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

И вот настала весна. «В Россию!.. В Тютюнор, на стрельбы!..» — заволновалась ракетная бригада.

— И меня берут! — гордо сообщил однажды Зюзику поэт Тюхин.

— Свидетелем и очевидцем?

— Радистом начальника штаба, — сказал Витюша, и, воткнув вилку хвоста электрического лемура в розетку бытовки, пошел в ленкомнату читать свой любимый «Огонек». Полы он уже больше не драил. Полоса кончилась, поскольку в батарее стряслось новое ЧП и про солдатика забыли, да и первогодком он теперь уже не был.

И вот как-то раз, придя под утро выключать Зюзика из сети, дневальный Эмский застал своего единомышленника в полнейшем душевном расстройстве.

— В Россию, в Тютюнор… А как же я? — горько вопросил солдатика мохнатый друг.

— Главное — спокойствие! — сказал перманентный нарушитель воинской дисциплины. — Ты не дрейфь, я уже все обдумал. Мы поедем вместе!

— Это как это? — приободрился Зюзик.

— Элементарно. Ты превращаешься в какой-нибудь предмет моего солдатского обихода, ну, к примеру, — в расческу или там в носовой платок…

— В носовой платок?! — вздернулся лемур. — Чтоб ты в меня сморкался?!

— Ну, хорошо-хорошо. Не хочешь быть платком, стань моей новой записной книжечкой. Ты будешь лежать у меня в нагрудном кармане гимнастерки, а я буду вынимать тебя время от времени и записывать новые талантливые стихи!..

— Тюхина?

— Ну, разумеется, не Пушкина.

Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:

— Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..

— Ага, — подтвердил солдатик, — мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.

— Поди, неудобно без часов-то?

— Спрашиваешь, — хмыкнул рядовой Эмский. — Радист без часов, что старшина без трусов!

— Ты хотел сказать — без усов? — мягко поправил Зюзик.

Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук, грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными, золотыми, на кожаном ремешке, с красной центральной секундной стрелочкой, часиками!

— Ай да Зюзик, ай да сукин сын! — обрадовался солдатик.

Фирменные «роллексы» с двумя «л» были удивительно хороши собой. Когда Витюша надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.

В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему, будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:

«По воронкам и травам родимой земли Мфусиане в строю по четыре шли!..» В. Эмский. Из армейской тетради.

И ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную «победу»:

— Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь? — не тикают!..

И тут Ромка — ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной, водила нашей «коломбины», жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись, потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских, трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:

— Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..

Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!

— Нету, — говорит, — у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!

— Где же они? — спрашиваю.

— Н-не знаю… Может, потерял… или украли, то есть в смысле — сперли!

А я ему: вре-ошь! — и за яблочко. Как — помните? — того пленного под Кингисеппом.

— Ей Богу, — хрипит, — не вру!.. Я их это… я их только ножичком подковырнул, а они… а они как заматюкаются и… и порх!

— Чего-чего?!

— И — порх, и… улетели!

Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной… А тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали — солнце всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех сторон света?..

Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только «Интродукция», «Рондо каприччиозо», Тюхин, — впереди!..

И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место «шрапнель» без подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал аккумуляторы с «коломбины» и — раз-два, раз-два, раз-два трусцой побежал в гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление, давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть, смерить давление!..).

Все катаклизмы в моей жизни начинались самым зауряднейшим образом. Будущую жену, к примеру, я встретил на автобусной остановке. Помню, во всех подробностях — вплоть до скомканной пачки из-под печенья на тротуаре — помню этот судьбоносный, в небесных просверках, поворот за угол пищеблока: слева затуманенный плац, справа вдоль фасада фанерные, с белым по красному заповедями, щиты: «Крепи оборону ратным трудом!», «Мускул свой, дыханье и тело тренируй с пользой для военного дела!»… Раз-два, раз-два, раз-два… (И в боку — точно кирпич зашит. Нужно спросить но-шпы…)

С какого-то рожна вспомнился вдруг вчерашний ночной кошмар. От спертого воздуха что ли, мне в казарме вечно снилось что-то несусветное. Примерещился склонившийся над моим смертным одром сержант Филин: лупала золотые, как надраенные асидолом пуговицы, под носом чужие эпохальные усы. По-сундуковски он скрежетнул зубами и, пустив дым из ушей, процитировал Отца Народов, бесмилляевским поносным голосом, но на свой, разумеется, манер: «Мир, сукабля, будет сохранен и упрочен, рядовой, бля, М., если народы, бля, мира возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут отстаивать, сукаблянахрен, до конца!»

Размышляя о смыслах столь причудливой эклектики, я старался как можно выше вскидывать коленки — раз-два, раз-два, раз-два! но тут сверху, точно из мусорного ведра на голову, пало на меня:

— Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите… м-ме… за дыханием: носом вды-хаим, ротом выды — и тоже — хаим, Финкельштейн вы мой невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..

Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!

Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: «Слушайте вы его больше, солнышко вы мое… м-ме… ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни самого… м-ме… мира, Тюхин, — вашего, понятное дело — уже и на картах нет-с!» А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: «Что, во… война?!» — он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: «И-и, война!.. Да вы оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель!»