Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Извечный советский вопрос: кто вы, доктор Зорге?.. Вы что, действительно до сих пор не поняли кто я?.. Ай, Тюхин, Тюхин, Тюхин, а еще инженер человеческих душ!.. Ах, вы не технарь, вы гуманитарий!.. Двойка, все равно — двойка вам с минусом, как любил говаривать наш общий товарищ Кондратий Комиссаров. Кондратия-то помните? Не забыли, как его перекосило по вашей писательской милости?

Я молчал, потупившись. Сказать мне было решительно нечего. А тут он и вовсе добил меня.

— Так, говорите, в виде филина этот ваш сержантик из чулана вылетел?

У меня даже спина похолодела: откуда, откуда он мог узнать о том, что только еще вертелось на языке моем?!

Я поежился.

— Ай, да успокойтесь, уверяю вас: никакой такой… м-ме… мистики, словно читая мои мысли, сказал этот голый мистификатор. — Мне про это ваше ЧП еще час назад Гибель все уши прожужжал… А пропо: вы зачем это, геноссе, задурили головы этим мальцам? И нашли же ведь чем дурить-то: либерализм, приоритет прав личности!.. Вот погодите, ужо будет вам приоритет!..

— А вам? Вы-то, похоже, первый по списку…

— Похожесть, Тюхин, она штука… м-ме… обманчивая, ой какая обманчивая! Вот вы свининку-то, небось, в отличие от меня, идиота старого, ели?.. Ну, сознайтесь, ели? А?..

— Ну ел… Все ели.

— «Все», — передразнил Рихард Иоганнович, да так нехорошо, так гаденько, что у меня аж под ложечкой засосало — томительно, тоскливо.

— Экий вы… заединщик! Тьфу, глаза бы мои на вас не глядели. А ведь с виду, вроде, человек как человек…

— Вы чего, чего это? — оторопело пробормотал я.

— А то, Тюхин, что съели вы не свинью, а своего героического командира — товарища подполковника Хапова, Афанасия Петровича!..

Я помертвел от ужаса:

— Это как это?!

Майн либер фройнд!

Кем я только ни был в этой пропащей жизни моей: маменькиным сыночком, вредителем, вундеркиндом, оболтусом, песочинской шпаной, слесарем, лириком, злостным нарушителем воинской дисциплины, вечным студентом, референтом, лауреатом, делегатом, другом и братом, консультантом за штатом, профессионалом, любителем, растлителем, просто блядуном, мракобесом, антисоветчиком, горьким пьяницей, пациентом, подсудимым, шизиком, снова пациентом, сильной личностью, гражданственным поэтом, патриотом, подписантом, демократом, оппозиционером, и снова, в который уж раз, делириком, — о кем, кем я только ни побывал, прости Господи, но людоедом, антропофагом!? О-о!.. Потрясение мое было столь велико, что я, забыв прошлые обиды, кинулся в санчасть. Смертельно перепугавшийся Бесмилляев крикнул на помощь Негожего. Вели они себя как-то очень уж странно: даже не попытались мне сделать «пирисидури», отводили глаза, краснели, прятали руки за спину, украдкой переглядывались. В конце концов мне стало так тошно, что я выскочил на свежий воздух и там, под сиренью, сунув два пальца в рот, мучительно облегчился. А когда я поднял голову, он уже был там, наверху. В напяленной поперек пилотке, как всегда сонный, до пупа расстегнутый, по розовому небу шел Шутиков с трубой. Выйдя на самую средину, он привычно, как спозаранок на плацу, облизал обветренные сквозняком вечности губы и вскинул свою златую архангельскую трубу.

«Вот, вот оно — сейчас начнется!» — пронзило меня. Ноги непроизвольно подкосились, я упал на колени и, нащупав на груди марксэновский крестик, облегченно перевел дух и поднес сложенные в щепоть пальцы ко лбу. Душа моя замерла: о сейчас, сейчас!.. А между тем голова Шутикова по-мфусиански запрокинулась, щеки надулись, он даже привстал на носки, всего себя отдавая звуку, но как раз звука-то и не было, точь-в-точь, как в нашем солдатском клубе почти на каждом сеансе. Ни единой нотки не донеслось с горных высей до тюхинского слуха моего. Я точно оглох, как тогда, в Тютюноре, где подполковник Копец, заподозрив в моих струпьях малярию, обкормил меня несусветной хиной…

Горькая, невыносимо, как лекарство, горькая догадка шевельнулась в душе моей: но ведь это же… это же опять нога… все тот же — мираж!.. фантом, иллюзия, фата-моргана, Господи!.. Нету, да, похоже, и не было его никогда — этого надоблачного Шутикова. Примерещился, привиделся, как черт в углу комнаты. Как приблазнилась мне вся моя, во вдохновенных привставаниях на цыпочки, так называемая жизнь — с гонорарами, бабами, персоналками, стихами, писательской поликлиникой… Не было никакой такой жизни, милостивые государи! Имела место одна здоровенная, с белесыми, как у товарища Хапова, ресницами, все норовившая подметнуться мне под ноги, свинья. И уж коли оказалась она съеденной по неведенью, то моя ли, о моя ли в том вина, милые мои, дорогие, хорошие!?

И тут я зажмурился, и перекрестился, и прошептал:

— И даже если это так, тогда тем паче, Господи!..

И вот, Тюхин, я, как тот герой Достоевского (помнишь безымянного, смешного, возомнившего, будто он и впрямь смог совратить кого-то, человека?), как тот недостоверный, совершенно нерусский чудик, я встал и пошел, пошел… Только, увы, не к обиженной девочке, Тюхин. Поглядывая на быстро опустевшие небеса, я потащился все к той же Христине Адамовне, вернуть поднос, но, разумеется, нарвался на Виолетточку, опять всю заплаканную, с которой, чего уж греха таить, тайком встречался и до этого. Пили ректификат, пели дуэтом «Живет моя отрада…» Гнусно, горько и гнусно, Тюхин!.. «Эка невидаль — Хапов!» — сняв свои бинокуляры, шептала мне на ухо Виолетточка. — «У нас генерал-лейтенанта, депутата Верховного Совета, члена ЦК так сожрали — костей не осталось! Одна посмертная записка…» — «Предсмертная», — прошептал я, сглатывая. — «Ай, да какая разница, козлик?!»

А действительно — какая?..

Короче, когда я на цыпочках, с сапогами в руках, крался из подсобки, нелегкая меня дернула заглянуть в кафе. За столиком у окна, по странному стечению, за тем же, за которым сидели мы с Рихардом Иоганновичем, я увидел одинокого, отрешенно загрустившего о чем-то высоком, несказуемом, товарища старшину Сундукова. Я надел сапоги, застегнул все пуговицы на гимнастерке и, стараясь держаться по стойке «смирно», приблизился. Несмотря на трехметровое почти расстояние, старшина тревожно повел носом и, вздрогнув при виде меня, угрюмо вздохнул:

— Ну, шу утсвэчиваешь, садысь, раз прышул.

Я каким-то чудом не сел мимо стула.

Иона Варфоломеевич был, по своему обыкновению, трезв и в фуражке. Его стальные, в полуотвисшей челюсти, зубы ослепительно — дважды в день он их чистил асидолом и полировал бархоточкой — поблескивали. Его глаза мерцали, розовые небесные сполохи таинственно отражались в них.