Любош Юрик - И придут наши дети

Да и репортаж с братиславского автомобилестроительного не привел его в восторг: завод, действительно, лихорадило, менялись производственные программы, миллионы капиталовложений остались замороженными, никак не могли решить, какие же, собственно, машины они должны производить. Однако автор статьи только щерил зубы, но не кусался — он словно боялся назвать вещи своими именами.

А нейтральная и никчемная заметка о туризме его просто разозлила: ведь это же сущее вранье, где это автор видел такую идиллию?! Начинается сезон, туристы валят со всех сторон, пограничные пункты едва справляются с этим наплывом, а Братислава снова, как и в минувшие годы, по уши в проблемах: туристам негде поесть, потому что как раз в это время многие предприятия общественного питания или ремонтируются, или весь персонал ушел в отпуск. Им негде и переночевать, все отели переполнены, дороги перекопаны, и иностранные машины блуждают по городу в поисках объездов. В отделах виз и паспортов стоят толпы нервничающих людей, волокита тянется бесконечно, и делается все в последнюю минуту, а «Форум» публикует слащавую глянцевую заметку, хотя уже давно надо было сказать правду о том, как выглядит в действительности туристский бум.

Он остановился на репортаже Прокопа и с удовольствием улыбнулся. Вот так, подумал он, мы и должны писать. Хотя бы один материал в каждом номере. Деловой, со спокойной аргументацией, со знанием предмета разговора, с конструктивной критикой. Рискует, но не боится. Критикует, но не позорит и не ругает. Не тушуется, когда надо назвать виновника. Главный отлично понимал, что Матлоха, его старый приятель, теперь перевернет вверх ногами все областные инстанции и забомбит жалобами министерство. Порубан невольно пожал плечами: что ж, пускай!

В кабинет вошла Гелена Гекснерова и поставила на стол чашку с кофе. Главный поблагодарил ее кивком головы. Медленно, с наслаждением сделал первый глоток.

Он перелистывал страницы культурного раздела. Легкие рисунки, стихи, художественные фотографии его всегда радовали. Он вынужден был с грустью признаться самому себе, что не очень-то разбирается в культуре, что так и не смог проникнуть в мир художников и среди них чувствует себя чужим. А тому, чего не понимал, он не мог доверять, хотя всегда этим восхищался.

Размышляя над этим, он пришел к выводу, что во всем виноваты пробелы в его воспитании и образовании, в молодости он редко дорывался до книг, а уж о театре или выставках в Студенке даже не мог и мечтать. А позднее он уже не был в силах наверстать упущенное.

Неожиданно вспомнился один давний, теперь уже почти забытый вечер: он отдыхал в тихом одиночестве догорающего дня, уставший и вымотанный. Это были минуты расслабленности и внутреннего покоя, когда воздух над крышами города прозрачно чист и одиноким заброшенным душам кажется, что все ошибки их жизни простительны, и они находят странное успокоение в одиночестве. Порубан тогда включил телевизор и лишь минуту спустя осознал, что актер на экране читает стихи. Он хотел выключить телевизор, потому что никогда не слушал стихов, читаемых с экрана, ему казалось ребяческим и наивным не только писать стихи, но и слушать их. Однако что-то его все-таки остановило, может быть, значение слов пробилось к нему сквозь барьер безразличия, а может быть, чарующий голос актера.

Он стал вслушиваться в тоскливые и мудрые строки стихов и, отдавая себе полный отчет в этом, пережил глубокое потрясение от поэзии, от очарования найденных слов, которые перепахали ему душу болью, словно плугом. Он понял, что настоящее искусство вызывает в человеке чистую облагораживающую грусть, ту грусть, что пробуждает силы, скрытые в глубинах души, что рождает оптимизм и желание жить. Он влюбился в стихи, услышанные в тот вечер, и эти слова неожиданно всплывали в памяти в самые неподходящие минуты, когда он сидел на совещании, редактировал рукопись, звонил по телефону или подписывал какие-то счета.

Он находил в этих словах какие-то свои предчувствия, невысказанные переживания, что-то такое, что открывало ему темные пещеры его души, будто молния, осветившая коротким светом и потом долго догорающая на тонких стенках души.

Он допил кофе и сложил газету таким жестом, как будто стыдился своих мыслей и внезапного душевного возгорания.

Он отложил газету и как-то все не мог решить, хорош ли последний номер «Форума» или же только посредствен. Он чувствовал известное разочарование, как бывает после окончательного завершения дела, пустоту, которая остается после безответной любви.

Фердинанд Флигер, редактор отдела социальной жизни «Форума», стоял перед низким домиком в Вайнорах в окрестностях Братиславы и нажимал на кнопку звонка, под которым было написано: «Штефан Пустай». За невысоким сетчатым заборчиком он видел садик с желтыми и красными цветами, уже отцветшие яблони, домик с узкими окнами и ржавые водосточные трубы под крышей. Дороги были еще мокрыми после вчерашней грозы, на улицах блестели лужи, а от земли поднимался пар, напоенный запахом вспаханной почвы, умытых цветов и деревьев. Он наполнял воздух волнующим ароматом детских лет, давно минувших дней и предвкушением каких-то тайн, чем-то головокружительно прекрасным, вызывающим душевное смятение. Фердинанд Флигер был взволнован, у него немного кружилась голова, как после быстрой и шумной езды на карусели. Всеми клетками он впитывал это деревенское душистое утро братиславского предместья, напоминавшее ему беззаботные минуты детства в родной деревне (он был родом с Оравы), а кроме того, он был убежден, что стоит перед конечной разгадкой своей жизни, что в этом домике он найдет ответы на мучительные вопросы о своем существовании и о смысле своей журналистской работы.

Вскоре Флигер увидел мужчину, который, кидая любопытные взгляды и хмурясь, приближался по дорожке, протоптанной в высокой траве. Флигер с некоторым беспокойством, испытующе оглядел его: мужчине, безусловно, было за семьдесят, и вокруг большой, словно вспухшей, головы у него развевались космы белых волос. Лицо было небритым, и сизая щетина на подбородке и щеках создавала впечатление, будто Пустай обсыпан мелом. Он был среднего роста, сгорбленный, и под его опущенной головой выступал двойной подбородок, напоминающий плохо выстиранную подушку. Нижняя губа у него отвисла. На мясистом и кривом носу сидели очки в дешевой роговой оправе, а толстые стекла увеличивали и без того круглые выпученные глаза. На нем была какая-то застиранная клетчатая рубаха из фланели и штаны неопределенного цвета и фасона с оторванной верхней пуговицей, повисшие на перекрученных подтяжках. Он косолапо шагал в домашних шлепанцах и размахивал руками, словно пытался удержать равновесие.