Любош Юрик - И придут наши дети

— Вот и случаются ошибки, — произнес он резко, словно хотел остановить стремительный бег мысли. — Кто работает, тот и ошибается, — обратился он к собаке. — Не удивляйся, что и со мной это случилось. Я признаю, самокритично признаю, что совершил ошибку, что я должен был быть строже и последовательнее. Я должен был быть! Но человек учится на собственных ошибках. Товарищи, я действительно совершил ошибку, но не судите меня только по ней!

Матлоха погладил пса, словно желая показать, что доволен своей защитительной речью. Что было бы, подумал он, если бы мы судили людей за одну-единственную ошибку, не принимая при этом в расчет их прошлую жизнь и все заслуги? Это было бы несправедливо.

— У нас не было такого дома, как этот, — сказал он собаке, указывая в темноту, где виднелся силуэт его домика. — У нас был только маленький домишко с общим двором, через который текла навозная жижа… Что я тебе буду рассказывать! Пятеро детей, все замызганные и голодные! Батька, тот с нами не нянчился, не то что я с моими детьми. Каждый день — бац! — затрещина! Когда я получал диплом, мне пришлось одолжить костюм… А мой сын, сдав экзамены на аттестат, пожелал иметь «маг»… Маг! Слово какое-то…

Он замотал головой, будто отгоняя все эти мысли. Гораздо приятнее думать о родительском доме на Грубой улице, как ее называли: узкая полоска сада вела к откосу на луг, на котором пасли скотину и за которым начинался лес. Отец работал железнодорожником в Зволене, от него всегда пахло дегтем, маслом и сажей; когда Юрай подрос достаточно для того, чтобы кое-что понимать в этом сложном мире, отец брал его с собой в город на рабочие собрания. Детство! Это был запах паровозного дыма, запахи луга за их домом, едкий аромат навозной жижи и отцовские наставления: «Держись прямо, парень! Если будешь себя уважать, то станут уважать и другие!»

Где ты, отец?! Где твои мозолистые руки, разъеденные маслом и пахнущие дымом и сажей, где твое серьезное, обветренное лицо с колючей бородой, серые беспокойные глаза в глубоких глазницах? Куда это все подевалось, отец?! Еще недавно ты был, и вот тебя нет, нет ни того дома, ни улицы, ни луга, и даже не поднимается больше паровозный дым. Куда все это подевалось, отец?

Матлоха стоял в нерешительности, пораженный внезапным чувством жалости, стараясь проглотить откуда-то взявшуюся горечь. Держись прямо, парень!

— Вот так, — нежно сказал он собаке. — Вот так.

Когда его дочь выходила замуж, они купили в районном центре кооперативную квартиру. Дали ей и денег, пусть молодые устраиваются как следует. Мебель теперь дорогая, цветной телевизор тоже надо, потом стерео, да и отпуск в Югославии на море стоит недешево. А во что обходится лыжное снаряжение! Да ладно! Они молодые, пусть пользуются! Если бы хоть почаще приезжали домой проведать отца с матерью, поговорить хотя бы. Хотя бы это, а то ведь ему и поговорить не с кем! Только с собакой.

Как сильно я изменился, подумал он, как изменился с тех пор, как с раненой ногой спустился с гор! Но ведь изменилось все вокруг, да и я не мог оставаться таким, как прежде. Или мог?

— Мог? — спросил он пса, который бегал где-то в темноте. — Нет, не мог, — отвечал он сам себе и продолжал в полный голос. — Нам хотелось иметь хороший дом, нам хотелось машину, потом дачу, дети хотели учиться…

Отцу, наверное, многие вещи не понравились бы: зачем тебе, парень, такой большой дом да к тому же и дача в Подбанском? Почему вам надо, чтобы у вас все было не так, как у соседей? И потому что ты директор, у твоей жены должно быть две шубы из «Тузекса»? Ай-ай-ай! Твоя Желка больно занеслась, а какая была скромная да бедная девка…

— Но, отец, — сказал он в темноту, — другие времена. Нельзя ведь жить старыми порядками и старыми представлениями… Пошли спать! — окликнул он пса. — Чего зря мудрствовать!

По привычке он посмотрел вверх: небо было затянуто, сквозь тяжелые облака не видно ни кусочка чистого небосвода.

— Будет дождь. Опять будет дождь… Все повторяется… Как-то мало фантазии во всем этом!..

Он улыбнулся собственным словам, погладил собаку и, хромая, двинулся к тихому, темному дому, который казался ему сейчас совершенно чужим.

— Я должен завтра сдать репортаж, — бормотал Якуб Якубец, — а я не написал еще ничего, ничегошеньки! Я невезучий! Ни одной строчки… Мне казалось, все так просто! Думал, посижу в суде, зайду к психологу, полистаю статистику, поговорю с разведенными и напишу репортаж. Я думал, что сегодня вечером вам его принесу, чтобы вы прочитали. Мне страшно жаль. Извините…

— Вам незачем передо мной извиняться, — Таня Грегорова отвечала холодно. — Я вам не начальство.

Якуб был растерян.

— Вы напрасно пришли…

— Почему напрасно? Я рада, когда есть возможность хоть куда-то смотаться.

Он заказал себе сок, а для Тани красное вино.

— Вы хотите меня напоить? Берегитесь… Когда я выпью, я опасна. Я неуправляема…

Он притворно удивился.

— Нет, нет, только не это! Ради бога! Вы кажетесь такой… кроткой! — Он думал только о том, как бы поскорее смыться отсюда, и о том, что он завтра скажет в Пресс-центре.

А Таня разговорилась, и он механически поддакивал и кивал головой.

— А почему, собственно, вы не написали? Столько времени меня расспрашивали… Как на исповеди! Я вам рассказала более чем достаточно и даже такие вещи, о которых никому не говорю… Вполне могли написать…

— Чем больше я узнавал, тем меньше понимал. Если бы я хотел написать, действительно, только правду, мне пришлось бы писать историю всего человеческого рода. Но я ведь не писатель. Я не знаю, почему люди разводятся. Для меня речь идет не о разводах. Вообще… Раз я должен писать, так я хочу писать только правду. Иначе вообще не буду…

— Мне кажется, что вы придаете слишком большое значение этой вашей газете. А что, собственно, изменится, если вы даже напишете правду о разводах? Или правду о чем бы то ни было? О чем угодно?! Обо мне, о себе, о людях… Что, они станут счастливее?

— Правда говорится не для того, чтобы люди стали счастливее, — сказал он хмуро. — Правда — одно дело, счастье — другое…

Она неожиданно погладила его по руке.

— Вы еще так молоды… Неопытны… Вы мучаетесь, бедняга.

Он смущенно отдернул руку.

— Я? Я думал, что это вы мучаетесь.

— А кто не мучается? Все мы мучаемся, каждый по-своему…

— Знаете что, — сказал он энергично. — Пошли отсюда. Из этого мерзкого трактира… Немного пройдемся, поднимемся вверх, к Граду, ладно?

— Мне все равно. Здесь очень накурено.

Когда они вышли на бугристую дорогу, поднимающуюся к Граду, она поскользнулась и со смехом уцепилась за него.

— Ай! Хорошо, что вы меня поддержали… Иначе упала бы. Что я вам говорила? Когда выпью, черт знает что вытворяю. Страшная женщина…