Фрэнк Харди - Власть без славы

Сейчас Джон Уэст сидел у камина и читал «Голос труда».

На стене гостиной висел портрет его матери. Горькие разочарования, пережитые ею, наложили глубокие морщины на ее поблекшее лицо. Она умерла несколько лет назад, и с тех пор Джона Уэста мучило сожаление, что между ними не было близости; ему хотелось бы вычеркнуть из жизни все то, что воздвигло между ними холодную каменную стену. Смерть отца нисколько его не тронула — он отнесся к ней так, словно прочел в газете о смерти совершенно незнакомого человека.

Ему казалось, что глаза матери грустно и тоскливо смотрят на фотографию ее трех сыновей, висевшую на противоположной стене, — фотографию, снятую давным-давно, когда все трое были еще детьми, — задолго до ужасного преступления Арти, до «тяжелых времен», до тайного тотализатора, задолго до того, как двое ее сыновей оттолкнули свою мать и опозорили ее старость.

Джон Уэст смотрел на портрет матери, и ему казалось, что в ее взгляде он читает упрек. Приход Нелли и старшей дочери Марджори, крепкой и цветущей четырнадцатилетней девочки, вывел его из задумчивости.

— Я сказала всем ребятам в школе, что мой папа теперь солдат и уезжает на войну, — сказала Марджори, подбегая к отцу.

Джон Уэст прижал к себе девочку, что было весьма редким для него проявлением отцовской нежности. У Джона Уэста было уже четверо детей — две девочки и два мальчика; все они росли, ничего не зная о прошлом своего отца, и Нелли воспитывала их как благочестивых католиков.

— Не бойся, никуда твой папа не уедет, — перебила девочку Нелли. — Ступай, Марджори, позанимайся, а потом пойдешь играть. — Девочка тотчас же послушно вышла.

— Почему это я не уеду? — сухо спросил Джон.

— Ты же сам говорил, что делаешь это лишь для приманки добровольцев.

— Так вот, могу тебе сообщить, что я твердо решил ехать за океан и драться!

Он ожидал, что эти слова произведут на жену впечатление. Ему пришлось, однако, разочароваться.

— Вот еще выдумал, — заметила она.

— Да, я так решил и уеду очень скоро. — Он встал и обнял Нелли, однако почувствовал, что драматический эффект не удался.

Она ответила:

— Что ж, дело твое.

Он крепко прижал ее к себе, но Нелли осталась равнодушной.

— Я вернусь, — сказал он. — Исполню свой долг и вернусь!

Нелли не находила в себе никакого сочувствия к мужу. Она давно уже не питала к нему ничего, кроме холодной ненависти. Их отчуждению еще больше способствовала его неверность. Четыре года назад он сошелся с актрисой, которая играла главную роль в обозрении, шедшем в одном из его театров. Они так афишировали свою связь, что об этом, как Нелли убедилась, говорила добрая половина Мельбурна. Нелли ничего не сказала мужу, но с тех пор стала с ним холодна как лед. Скандальная связь прекратилась с отъездом актрисы. Джон Уэст был рад, что все кончилось. Эта история подрывала его власть. Она давала его врагам козырь против него. Нет уж, больше никаких глупостей не будет, решил он про себя.

Через два дня Джон Уэст собрался ехать на север, в Сидней, а оттуда в Брисбэн, чтобы уладить некоторые дела. Предприятия, в которые были вложены его капиталы, находились главным образом в Мельбурне; он мог спокойно оставить их на попечение Фрэнка Лэмменса, но было необходимо повидаться еще с доверенными, банкирами и управляющими в других штатах.

Джон Уэст продолжал собирать газетные вырезки и так упивался ими, что начал даже верить, будто все это сущая правда; больше того, он стал серьезно подумывать, не отправиться ли ему и в самом деле на фронт, в Галлиполи.

В поезде он прочел стихи, помещенные в последнем номере газеты «Голос труда»:

Джон Уэст перечитывал эти стихи снова и снова. Конечно, он внесет свою лепту в общее дело борьбы с врагом. Он уже видел себя в жестоком бою среди месива грязи; кровь хлещет из пронзенной его штыком груди турка или, что еще лучше, ненавистного немца; брошенные им ручные гранаты точно попадают в цель; он представлял себя сначала бойцом, а потом в отпуску в Лондоне или Париже: по улицам маршируют колонны солдат, й он сам гордо шагает впереди с винтовкой и распевает «Типперери». Он представлял себе войну только в ее мишурном блеске, не думая об ее ужасах и разрушениях.

«Из меня выйдет хороший солдат, — думал он. — Я сумею выдвинуться, это можно устроить». Как всегда, Джон Уэст мечтал о грандиозном успехе. Он станет генералом, будет руководить сражениями, получит крест Виктории; он выиграет войну. На призывном пункте Джон Уэст сказал, что ему сорок лет; на самом же деле ему было сорок шесть. Смешно, ей-богу, — в последнее время он стал уменьшать себе года. Ну что ж, возраст человека определяется не количеством прожитых им лет, но его самочувствием, а большинству генералов больше сорока шести лет.

Прервав свои мечтания, он снова занялся чтением газеты. Его внимание привлекло письмо в редакцию. Письмо разозлило его. Оно напомнило ему о том, что некоторые лейбористы придерживаются иных взглядов. Автор письма протестовал против шумихи, поднятой вокруг вступления Джона Уэста в ряды армии, и утверждал, что Джон сделал это только потому, что в случае поражения он потеряет больше, чем кто-либо другой. Письмо заканчивалось так:

«Современное положение в Америке доказывает, что рабочему движению следует больше всего опасаться людей вроде мистера Уэста и пагубного влияния, которое они могут оказать на деятельность рабочих организаций. Если мы не хотим докатиться до того прискорбного беспомощного положения, в каком находится рабочий класс в Америке, где он не играет никакой роли в политике страны, мы должны решительно искоренять влияние таких людей».

Вернувшись в Мельбурн, Джон Уэст начал выступать на бесконечных митингах, устраиваемых с целью вербовки добровольцев. Вскоре он убедился, что уговаривать молодых людей становиться под боевые знамена — занятие трудное и неблагодарное. На первом же митинге он получил ясное представление о том, чего следует ожидать в дальнейшем. Митинг происходил днем, перед городской ратушей, где собралась толпа, привлеченная видом разукрашенного флагами высокого помоста и звуками военного оркестра.

Джона Уэста представили публике как известного любителя спорта и филантропа.