Лев Квин - Хэппи энд

В Венгрию я езжу охотно и часто, как на свидание с давним добрым другом. Здесь я воевал последние годы Великой Отечественной. Здесь работал впоследствии несколько лет в военном учреждении с настораживающим названием: «Отделение по работе среди венгерского населения». Здесь у меня осталось много добрых друзей, которым видеться со мной и вспоминать нашу боевую молодость так же приятно, как и мне.

Как-то в середине семидесятых годов, находясь в очередной раз в Венгрии, я был приглашен на день рождения к хорошему знакомому-венгру, занимавшему тогда немалый пост в «социалистическом отечестве», как местные любители выспренных слов называли в то время свою страну.

В доме, среди прочих гостей, находился и один старичок, маленький, худенький, сгорбленный, совсем седой. Он привлек мое внимание своей отрешенностью от происходящего. Собравшиеся выпивали, ели, пели, танцевали, смеялись, веселились от души – венгры большие любители застолий. Старичок же сидел в сторонке, утонув в большом мягком кресле, и глядел в одну точку, словно думал какую-то свою тяжелую, важную думу.

Чем-то он вызывал жалость и… любопытство, – все-таки, по моему убеждению, людские судьбы самое интересное в мире, интереснее даже, чем красоты природы и остатки древних цивилизаций вроде египетских сфинксов и пирамид. «Каждый человек – это ненаписанный роман», – говорят братья-писатели, а за этим маленьким жалким блеклым старичком непонятным образом ощущались следы необычной жизни.

– Кто он? – улучив подходящий момент, поинтересовался я у именинника.

– Этот? В кресле? Рабинович. Кстати, твой земляк. Отчасти, конечно, – поправился он. – Но в Советском Союзе он в самом деле прожил значительную часть своей жизни. Правда, далеко не самую лучшую. Впрочем, сносной жизни у него вообще никогда не было.

– Судя по фамилии – еврей?

– Да, венгерский еврей.

Это тоже было не вполне обычно. Почти все евреи – уроженцы Венгрии испокон веков носят не только чисто венгерские фамилии, но и имена. Какой-нибудь Матьяш Имре, а чистопородный еврей, кстати, и внешне-то на еврея нисколько не похож.

Я попросил нас познакомить.

– Рабинович, – тихо, почти шепотом представился старичок. Взгляд его по-прежнему блуждал далеко.

– Товарищ из Советского Союза. Можете поговорить с ним всласть по-русски.

Никакой реакции. Хозяин дома, сделав незаметный знак, увел меня за собой в другую комнату.

– Не обращай внимания. Он не в себе.

– Ненормальный, что ли?

– Да как сказать. Сам-то он вроде бы нормальный. Но жизнь, жизнь у него ненормальная. А что такое нормальный человек с ненормальной жизнью?

И он рассказал мне о необыкновенной, действительно ненормальной жизни этого маленького жалкого человечка, судьба которого, как и судьбы многих других, оказалась перемолотой безжалостной революционной мельницей.

В семнадцать или восемнадцать лет, во время недолгого периода советской власти в Венгрии, Рабинович, скромный паренек из бедняцкой семьи еврея-ремесленника, то ли увлеченный идеями революции, то ли добрым пайком в тяжелое несытое время, пошел служить в комиссариат торговли, во главе которого стоял молодой еще, но уже известный революционер Матьяш Ракоши, страстный пропагандист новых идей, непримиримый до ярой злобы ко всему, что в его глазах олицетворяло старый мир.

Уж и не знаю, что мог в комиссариате по торговле делать восемнадцатилетний Рабинович. Не думаю, что он заправлял торговыми делами республики. Скорее всего, раскладывал по папкам бумажки с цифрами, в какие комитеты (районы) сколько послано продовольствия разных видов: кукурузы, подсолнечного масла. Но чувствовал, вероятно, себя на седьмом небе. Как же: революция доверила, сам товарищ Ракоши поручил. И паек домой носит хороший.

Но советская власть в Венгрии была обречена. История отпустила ей всего несколько месяцев. И настал день, когда в Будапешт ворвались хортистские конники и с дикими выкриками «Хайра! Бей коммунистов!» рассекали саблями всех, кто казался им подозрительным; то ли коммунист, то ли по каким-то признакам сочувствующий, то ли просто косо посмотрел. Тем более, что сражаться с настоящими красными венгерскими солдатами им так и не пришлось – тех душили на бесчисленных фронтах наступавшие войска Антанты.

Вполне естественно, что напуганный народ, коммунисты и совсем не коммунисты, кинулись спасать свои жизни. А где еще спасешься в сравнительно небольшом по территории Будапеште, как не на уходящих поездах. Осаждали их и мужчины с чемоданами, и женщины с малыми детьми. В Белград, в Прагу, в Братиславу, в Вену…

Рабинович бежал из Будапешта без вещей, вцепившись руками в поручень последнего вагона последнего поезда в Вену. Рядом с поездом скакали конники и доставали клинками людей с подножек вагонов:

– Бей коммунистов!

Рабиновичу повезло. Его не достали. Рабиновичу повезло. Он добрался до Вены. Рабиновичу повезло. Ему милостиво разрешили остаться на временное жительство в Вене. Правда, без паспорта, без официального разрешения – на птичьих правах.

Везение кончилось, еще толком и не начавшись. Австрия, сама пережившая развал великой державы и из империи с десятками миллионов населения превратившаяся в заштатную небольшую страну, никак не могла выкарабкаться из-под имперских руин. Не было работы, не было хлеба. Не только для чужих, но даже и для своих. Все эмигранты, очутившиеся в Австрии, старались перебраться в Германию. Там было хоть тоже не особенно сытно, но зато политическая жизнь бурлила ключом, и у революции были перспективы.

Рабиновичу никак не удавалось попасть в Германию. Бывшие коллеги о нем позабыли, а сам он был слишком стеснительным и деликатным, чтобы своими просьбами отвлекать товарищей от важных общественных дел.

Так он и тянул жалкое существование. Жил на гроши всяческих пособий, иногда удавалось наниматься поденщиком на дровяные склады, на багажную станцию.

Но вот, наконец, и перед ним блеснул лучик надежды. Кто-то в Берлине чудом вспомнил о нем, звал приехать, прислал деньги на дорогу и пообещал устроить с жильем.

Это было в тридцать втором году.

Уже на следующий год в Германии пришел к власти Гитлер.

А еще год спустя Рабинович, предварительно круто обработанный, томился в фашистском концлагере, обвиненный сразу по трем статьям: коммунист, нелегальный иностранец и, конечно, «юде».

Дело быстро подвигалось к закономерному финалу.

Но тут опять свершилось чудо.

Германия и Советский Союз договорились обменяться арестованными. Шпионами или собратьями по идее. Сорок человек на сорок.

В эти сорок с германской стороны попал и Рабинович. За какие заслуги – непонятно. А, может, как раз потому, что заслуг у него никаких и не было. А, может, и были, как глянуть. Мал, хил, к тому же болен, – разве это не рассматривается как большое преимущество, когда речь идет о том, чтобы подсунуть Советскому Союзу жидовского недомерка вместо полноценного «коми».