Игорь Шагин - Белая полоса

Без доступа свежего воздуха в помещение — окно в каждой камере было закрыто железным листом с несколькими небольшими отверстиями. С ограничением в пользовании водой — вода включалась с коридора несколько раз в сутки на несколько минут. И с недостаточностью освещения — сорокаваттная лампочка в глубокой нише за решёткой с трудом создавала полумрак. А после обращения Ольги к выдавшему мне санкцию прокурору об известных ей синдромах моей боязни замкнутого пространства я был переведён в самое маленькое помещение под самую крышу, от нагрева которой в сорокаградусную летнюю жару духота в камере не давала дышать, а пот слепил глаза. И в этой камере, рассчитанной на трёх человек, когда в ней находилось шесть-семь, поэтому ночью по очереди одному или двум арестованным приходилось либо сидеть, либо лежать, закинув ноги на стену, под дверью в небольшом проходе на полу, я провёл почти весь период содержания меня в ИВС.

Всё это время содержания меня в изоляторе временного содержания, продолжил я давать показания о способах и методах психологического давления, применяемых ко мне, меня продолжали посещать те же самые сотрудники милиции, работавшие со мной в РОВД, и приносить газеты, в которых высокопоставленные лица правоохранительных органов прокуратуры и МВД и задолго до решения суда, нарушая презумпцию невиновности, добавил я, безапелляционно заявляли о моей полной виновности в совершении ряда резонансных преступлений. И прямо указывали на то, что, так как члены моей банды, организация которой мне также вменялась, совершили убийство преступного лидера, криминального авторитета и в недалёком будущем вора в законе, меня ждёт расправа в тюрьме, что явно делалось для того, чтобы если не лишить меня желания жить, то подавить волю.

В то же время, когда, казалось бы, следствие должно было разобраться в абсурдности обвинений при предоставленных мной доказательствах, наоборот, стало изобретать разнообразные способы лишения меня права на защиту, продолжил я давать показания о процессуальных нарушениях при расследовании дела.

Так, после того, как я дал показания о своей невиновности и о том, что, напротив, являюсь не преступником, а потерпевшим по делу, когда мои показания должны были бы быть проверены и появляться дополнительные вопросы, следователи перестали меня посещать. А оперативные работники следственной группы, как в суде говорят сами подсудимые, а тогда подозреваемые, стали разглашать им мои показания, в которых я обличал преступников в противоправных действиях против меня, давая возможность бандитам защититься от слов потерпевшего.

А сам глава следственной группы в нарушение тайны следствия на пресс-конференциях сообщал общественности о подробностях раскрытых преступлений и мотивах, вменяемых мне, как будто стремился убедить поверить и побудить свидетелей и потерпевших поддержать позицию и версию обвинения против меня.

Когда я уже находился в СИЗО, продолжил я давать показания, Лясковская начала разговаривать, а прокурор — что-то чертить или рисовать, и мне было заново предъявлено фактически новое обвинение, следователь вообще лишил меня права давать показания, в то время как я собственноручно указал, что буду в свою защиту давать показания после детального ознакомления с постановлением, составляющим уже не 8, а 50 листов. И, проигнорировав десятки моих заявлений, так и не допросил меня, объявив об окончании досудебного следствия и начавшемся ознакомлении с делом.

Я просил тома к ознакомлению, и месяцами мне их не давали. Я направлял сотни жалоб и заявлений — и мне приносили по одному тому раз в две недели с непронумерованными листами и непрошитыми страницами, видимо, оставляя возможность что-либо добавлять в материалы или изымать. А когда через год такого ознакомления дело, казалось, вот-вот уже должно было быть передано в суд (я находился в СИЗО СБУ), глава следственной группы прервал ознакомление и перепредъявил мне идентичное предыдущему обвинение. А когда я начал давать показания, он просто написал, что мои показания не имеют отношения к делу, хотя я в них рассказывал о моих взаимоотношениях «бандиты — потерпевший» с обвиняемыми, и прервав следственные действия, заново запустил процесс ознакомления.

И было понятно, что таким образом, раз за разом искусственно прерывалось течение срока выданной мне на год санкции, под которой я уже находился два, так как время ознакомления с делом в течение санкции не засчитывалось, для того чтобы без всяких на то оснований и дальше держать меня в заключении.

И только после того, как я и другие обвиняемые были вынуждены отказаться от так называемого ознакомления, а прокурор с очевидностью моей невиновности и грубыми нарушениями права на защиту подписал обвинительное заключение, дело было передано в суд. И в письменном уведомлении меня об этом, поступившем мне через спецчасть СИЗО СБУ, не соответствовала ни одна цифра в номере дела номеру дела. Что могло свидетельствовать либо о совершенной безответственности, либо о совершённом цинизме. Я сделал паузу.

— Всё? — спросила Лясковская.

— Нет, — ответил я. — Я заявляю ходатайство о вызове в суд всех сотрудников правоохранительных органов, применявших ко мне методы физического и психологического давления.

— Как же мы их вызовем, Шагин, если Вы не знаете их фамилий? — сказала Лясковская.

— Да, они не называли фамилий. Но я дал точное описание каждого.

— Шагин, тут подсудимыми были заявлены ходатайства. Возможно, Вы кого-то опознаете. И мы их допросим.

Я передал Лясковской рукописный текст для приобщения к делу и сел на своё место.

В течение нескольких следующих дней в суд приходили оперативные работники, работавшие с подсудимыми на начальном этапе следствия. Кто-то из них уже ушёл из МВД, а кто-то ещё работал и получил повышение. Все они старались вести себя смирно и кротко. Кто держал руки по швам, кто — ладонь в ладони перед собой. Они ловили каждое слово судьи. И, делая небольшую паузу, отвечали робким голосом.

Первыми были допрошены три оперативника, проводившие дознание Трофимова. Они отрицали, что его били и что предлагали сделку, то есть вызволение его из-под стражи, в обмен на упоминание моей фамилии как заказчика другого преступления, которую он должен был написать, что слышал, после того как свидетель опознал его как стрелявшего в Князева, что сейчас вменялось не ему.

Они указывали, что не помнят, как Трофимов оказался в РОВД. Но то, что в его квартире была взорвана дверь и он ночью со своей девушкой в ночной рубашке был доставлен в райотдел, — отрицали. Когда же Лясковская спрашивала, видели ли они на лице и голове Трофимова бинты, так как из медосвидетельствования и показаний Трофимова следовало, что его доставили в райотдел и толкнули головой в оконное стекло, как будто он с третьего этажа хотел совершить побег, отвезли в больницу скорой помощи, где наложили швы, а потом начался допрос, каждый отвечал, что не видел. Что знает, что Трофимов при задержании вёл себя хорошо. И потому исключает применение к нему методов физического воздействия. Что явно раздражало Леонида. Он надувал щёки, пыхтел и сопел.