Игорь Шагин - Белая полоса

Возможно, подражая или беря с меня пример, а возможно, курение марихуаны всеми возможными способами уже приносило тот же эффект, как и после дыма обычной соломы, в конце концов ребята отказались от курения и попробовали перейти на внутреннее употребление (как сказал Дима, к «селянскому» способу). И Дима же, как специалист, выступил технологом по изготовлению, как он сказал, зелья. Оставшаяся четверть пятилитровой баклажки марихуаны прямо в этой же баклажке была залита один к двум десятью стаканами (пятью пластиковыми четырёхсотграммовыми кружками) молока (приготовленного из сухого молока 25 % жирности). Полученной смеси из молока, мелко рубленных листьев, семечек и шишек было дано 2 часа настояться. А потом «компот» — «молочный кисель», как ещё называл своё зелье Дима, — кипятильником (который потом пришлось выбросить из-за образовавшейся на нём плотной подгорелой коричневой корки) несколько часов варился и помешивался из стороны в сторону. Из огромного любопытства я вызвался первым попробовать на вкус зелье. Поскольку при варении несколько раз добавлялась вода, зелье имело жидкую консистенцию и коричневый подгорелый цвет. Оно всё ещё имело сладковатый молочный запах, дополненный то ли запахом навоза, то ли прелых листьев и чем-то отдалённо напоминающий запах, идущий с фермы, расположенной недалеко от силосной ямы, только в несколько раз выразительнее и сильнее. «Молочный кисель» был резкого ядовито-горького вкуса и приносил моментально отрезвляющий эффект. Чтобы остудить приготовленный напиток, Гена заткнул тряпкой сток, набрал в раковину воды и поставил в неё баклажку. Но после того, как «компот» остыл, первым его пить инициативу проявлять не стал. И поскольку он не был технологом, инициатива перешла к Дмитрию.

Дима налил себе полкружки «компота», как он сказал, «с ягодками», доложив две ложки осадка. И совершенно не морщась, залпом то ли выпил, то ли проглотил напиток. Когда горечь во рту прошла, он расплылся в улыбке и даже начал изображать ожидаемый эффект — посмеиваться и пошатываться. Но потом, как он сам сказал, его что-то начало мутить и подташнивать. И по его выражению лица и глотательным движениям было видно, что он несколько раз сдерживал комок, поднимавшийся из желудка к горлу. Но всё же то ли здравый рассудок, то ли организм победил — он отправился к дючке и долго произносил там изрыгивающие звуки. Как объяснил, вернувшись с красными глазами и красным лицом, что «ходил запугивать водяного». А потом сел на нару и сказал:

— Всё. Я на свободе накуриться не мог. А тут накурился на всю жизнь!

Услужив в этом случае, исправительная система продемонстрировала свою исключительную эффективность.

Оставшийся навар из конопли, через неделю после того, как 12 стаканов марихуаны попали в камеру, был слит в туалет. Были тщательно уничтожены все следы курения. Из углов выметены гильзы. Бульбулятор был поломан на мелкие кусочки и выкинут в дючку. А пластиковая пятилитровая квадратная баклажка вместе с мусором (совпало как раз на смену корпусного Серёжи, который утром ходил по камерам и делал проверку) выставлена за дверь.

Камера проветрилась, и в ней снова установился привычный запах мокрых окурков и мочи, который смешивался с запахом кислой баланды во время обеда и ужина, приходившим из коридора.

Баландёром был Максим — маленький рыжий паренёк, которого весь этаж считал личным и самым преданным агентом-стукачом начальника оперчасти. И я, чтобы поддержать Макса, покупал у него, а он, чтобы поддержать свою легенду и репутацию, продавал мне за сигареты два раза в неделю помидоры и цветы — как сам говорил мне и, очевидно, всем, из личной теплицы начальника СИЗО.

Макс пару раз приносил малявы от Маркуна, которые я просил Диму читать (как и раньше) вслух, в камере.

Маркун писал, чтобы я ни в коем случае не верил Максу, что он — рыжая шельма (Маркун сам был ярко-рыжим, и в тюрьме его называли либо «рыжим», либо (редко) «солнышком»). Он писал, что переехал на «мой» этаж, поскольку чувствует, что сюда сместился центр. (А не на запах, как думал я, ибо корпусной Сергей вполне мог обойти все «центровые» камеры Киевского централа (так ещё называли СИЗО-13) и сказать, что весь запас «настроения» (так называли коноплю) находится в камере № 7. А почти все центровые камеры — видимо, благодаря тому, что МВД продолжало рекламировать «Топ-Сервис», а они, которых, по обвинению, я организовал в банду, обвинялись в убийстве, как говорили в тюрьме, почти вора в законе и смотрящего за Киевом Князева, — были заняты Маркуном и другими проходящими по этому делу. И они — Маркун и другие — чувствовали себя там, по-видимому, довольно-таки неплохо. И не казалось, что по крайней мере тут, в СИЗО, кто-то их собирается резать на ремни.) Маркун писал, что в камере, где он находится, почти сорок человек, и дал понять, что почти все — его шныри. Но, так как почти никто из них не получает передачи, если мне надо, я могу для себя передачи загонять на них — они часть оставят себе, а остальное он пиханёт мне. А также, что Маркун может хранить у себя мой мобильный телефон и по первому требованию через дежурного передавать мне.

Все ответы на малявы я Маркуну передавал на словах через Макса. Не желая быть как-то связанным с Маркуном, не говоря уже о чём-то общем, и в то же время не желая пренебрегать откровенно заботливым его отношением ко мне, которое, видимо, состояло в получении какой-то доли с предполагаемых передач, я предложил Максу, обращавшемуся ко мне то за чаем, то за сигаретами, то за мучным или сладким, самому разрешать все эти вопросы через сокамерников Маркуна. Он пару раз приносил фамилии, и Вика передавала на них стандартный набор продуктов. Оговорённую часть Макс забирал себе. Но, как позже сказал Маркун, никаких передач не было.

По поводу телефона я через Максима передал, что в камере телефона не имею, поскольку в этом нет необходимости. В то же время вопрос с мобильным телефоном в камере был разрешён очень просто и без всякого обмана агентом (Димой) начальника оперчасти. В камере телефона не было, то есть он там не хранился. Телефон «Эриксон» и шнурок зарядки (который потом был укорочен до двух сантиметров и ко второму концу которого был присоединён пальчиковый разъём для стереонаушников, так как бритва «Филипс», внутри которой была сделана зарядка, всё ещё оставалась у меня) были принесены корпусным Сергеем в одном из кульков с продуктами (конфетами и шоколадками от мамы из Санкт-Петербурга), которые он никогда не развязывал, так как скотч оставался целым, и находились в мятой пачке из-под сигарет с фильтром (куда «Эриксон», обёрнутый в пищевую полиэтиленовую плёнку, помещался тютелька в тютельку), лежащей на улице под стеной СИЗО (то ли в траве, то ли на земле, то ли на асфальте — понять было невозможно). К телефону — к полиэтилену со стороны антенны — подвязывалась тонкая (0,012) рыболовная кевларовая нить (нить была очень тонкая, очень прочная и серого цвета — из моих запасов). И на этой нити в окно, в пачке сигарет, через щель между «баяном» (железный лист с дырками в виде жалюзи, крепящийся на окно со стороны внешней стены) и стеной (камера была на первом этаже) спускался, а фактически выбрасывался на землю в два или три часа ночи (после того, как все поговорят).