Павел Пепперштейн - Cвастика и Пентагон

Веселый поезд мчался к югу. Компания молодых людей – две девочки и два мальчика – заняли купе в середине одного из вагонов. Все еле-еле успели на поезд, прискакав на Курский вокзал из разных уголков Москвы со своими наспех собранными рюкзачками. Поезд отошел в восемь часов утра, исчез за окнами утренний летний вокзал с его особым запахом и особым возбуждением, коекто из компании еще не вполне проснулся и вовсе не мог согнать с ресниц утренние сновидения, а другие, напротив, и не ложились спать минувшей ночью и теперь подумывали о том, как бы релакснуться на полках под гипнотический стук вагонных колес. Но пока что никто не спал, все сидели вместе и болтали, то и дело посылая SMS тем, кто остался в Москве, типа: USPELA NA POEZD JEDU:) SOSTOJANIE NEREALNOE. И действительно, состояние у всех было удивительное, приподнятовытаращенное, как бывает в слишком ранние часы, когда в прохладе утра совершается нечто необычное, возможно, судьбоносное. Но постепенно всеми овладела радость: путешествие началось, и все подтверждало это – и классический русский поезд с его качкой и стуком, и цер ковь с черными куполами, мелькнувшая за окном купе, и толстая хмурая проводница в белой рубашке, которая принесла постельное белье в пакетах и чай в подстаканниках. Сколько ни езди в русских поездах, с самого раннего детства и до самой смерти, все восхищаешься до какого-то тайного душевного оргазма этими подстаканниками: и, конечно, все стали сравнивать свои подстаканники – кому достался с космической символикой, с маленьким литым земным шаром, на котором единственным строением была Спасская башня Кремля, с курантами и звездочкой, и прямо изпод этого шара взмывала вверх космическая ракета.

Другим достались подстаканники из выпуклых виноградных гроздьев и колосков, третьим – со строгой белкой, сжимающей лапами орех, четвертым – с гимнастами и олимпийскими кольцами.

Кто объяснит, кто исследует природу той радости, что изливается из этих изображений? И похожа эта радость на музыку в соседней комнате, тонкую и приглушенную, которую ты не включил, не ты и выключишь, но призвана она обрадовать именно ту душу, что ненароком поселилась в твоем растерянном теле и живет себе в этом теле, как на даче, снимая ее, должно быть, на лето – на долгое и забавное лето жизни.

Яша Яхонтов, девятнадцатилетний опездол, все смотрел на свой подстаканник, не отрываясь, а достался ему со Спасской башней и ракетой. Настроение выдалось не болтливое, он все не мог встроиться в общий разговор, поэтому вскоре залез на верхнюю полку и открыл тетрадь. В этой тетради, похожей на маленькую Библию, он вел дневник от руки – раньше он практиковал дневник в Интернете, но электронная открытость ему надоела, захотелось секрета, келейности, захотелось той древней тайны, что всегда скрывается в рукописях – и теперь он писал от руки, закорючечно – неразборчивым почерком, на маленьких белых страничках.

…как бы релакснуться на полках, под гипнотический

стук вагонных колес.

Проводница прошла и сказала, что поезд миновал санитарную зону и туалеты открыты. Одновременно две девочки вскочили, прервав разговор, и разбежались в разные концы вагона. Они, конечно, не прочь были мимоходом воспользоваться туалетами по назначению, но имелись у них и дополнительные причины навестить эти железные комнатки. У первой из них, Маши Аркадьевой, оставалось еще немного кокаина, и ей хотелось слегка взбодриться на добрую дорогу, тем более что чувствовала она себя странно после безумной ночи, что предшествовала ее отъезду из Москвы.

Ночь включала в себя чей-то день рождения, отмечавшийся за городом, у реки, с костром и гаданиями, затем посещение одного пафосного клуба в центре Москвы, где были танцы, белые кисейные занавески, свечи, кокаин и джин с тоником, затем суматошное свидание с возлюбленным, неожиданную ссору и, наконец, – остаток ночи – долгий архаический бред больной бабушки, с которой Маша жила в одной комнате. Уже перед рассветом бабушка, чей припадок безумия все длился, сидела в постели, накрывшись с головой цветастым одеялом, раскачивалась, и Маше приходилось сжимать в руке ее вязкую руку, чтобы бабушке не было так одиноко в глубинах того трипа, который называется старость. Бабушка постепенно успокаивалась, и ей, видимо, начинало казаться, что это не Маша сидит на ее постели, а, наоборот, она сидит у Машиной детской кроватки, Машу же она видела засыпающим ребенком, и по повелению каких-то древних правил уста ее стали исторгать сказку. Рассказывая, она хитро и порнографично блестела глазками из-под одеяла:

– Жил-был старичок – золотой стручок. Жилабыла старушка – черная избушка. Вот и пожениПЕНТАГОН лись – вошел стручок в избушку, черную старушку.

А там печь горит, зной дает – стручок возьми да и лопни. Покатились горошины по горнице – золотые, наливные. Одна под стол закатилась, другая в щель провалилась, третья под образа, пятая – бирюза, шестая – золотая, седьмая – святая, восьмая с косичками, девятая – проклятая, десятая – кудлатая.

Десятая за косяк, одиннадцатая за притолоки, двенадцатая под крыльцо, тринадцатая – тебе в лицо! – последние слова она выкрикнула и быстро кинула в лицо внучки некую маленькую вещь.

Маша (у нее была хорошая реакция, занималась настольным теннисом) схватила вещь на лету и сжала в кулаке. Затем разжала руку и взглянула – это была старая военная пуговица, потертая, солдатская, из желтой латуни, с пятиконечной звездой и серпом и молотом в центре.

Маша спешно собрала рюкзачок и побежала на вокзал. Пуговицу она по какому-то суеверию положила в пакетик с остатками кокаина. И теперь, закрывшись в вагонном туалете, она достала этот пакетик, осторожно высыпала кокаин на карманное зеркальце и через пластмассовую трубочку втянула его сначала одной ноздрей, затем другой.

Потом она взяла в руку пуговицу – белый кокаин забился в уголки звездочки и что-то зимнее появилось в ней, словно она побывала в снегу или стала елочной игрушкой. Сладкий новогодний холодок блестел на выпуклой поверхности этой пуговицы, а летний поезд все мчался. Маша вдруг ощутила столь сильную любовь и жалость к своей безумной бабушке, что в порыве чувств приложила пуговицу к губам, потом слизнула с нее остатки кокаина – приятная мертвенность объяла кончик языка – и спрятала пуговицу в сумочку, решив, что отныне это будет ее амулет.

Одновременно она увидела всю эту сценку в зеркале над умывальником – себя, целующую пу говицу. Собственная красота в очередной раз заворожила ее – она взглянула на себя зеленоватосиними глазами и поймала ответный взгляд, влюбленный и немного испуганный – слишком она была хороша, чтобы не бояться своей красоты.