Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

– Так точно, генерал.

Он кивнул, пошатываясь встал и подошел к Ионатану, который тем временем прикатил в пещеру и опять что-то выцарапывал на камне своим резцом. Командир отвернулся к стене и пустил струю, тем временем продолжая говорить со мной:

– Парень болтается на веревке в чем мать родила – это ведь довод против моей сентиментальности, а, Гансик? Ты нормальный парень, ты понимаешь, что мне этого парня жаль. Потому как я сентиментален. Сентиментальность черта человеческая. Животные не сентиментальны. Стой нормально и не шатайся, когда я с тобой говорю!

– Есть, генерал!

Я вытянулся «смирно».

Старик повернулся, застегнул штаны и прищурился, глядя на меня:

– Ну а что ты, Гансик, скажешь об этом сучьем потрохе? Думаешь, почему он тут висит?

– Это пленный, генерал, – ответил я, стоя руки по швам, – враг.

Командир затопал ногами.

– Из моей роты он. Наемник. Ты ведь тоже хочешь стать наемником, полковник? – Он замолчал и окинул меня внимательным, почти враждебным взглядом.

Не смея пошевелиться, я ответил:

– Да, я твердо решил.

Командир кивнул:

– Вижу, ты все тот же молодчага и прохвост, ты на все сгодишься, как тогда в курортном отеле. Ну вот смотри, малец, смотри внимательно, что я сейчас сделаю. – Медленно подойдя к повешенному наемнику, он ткнул его горящей сигарой в живот. – Валяй, можешь оправиться.

Наемник застонал.

– Нет, уже не может, бедняжка, – сказал Командир. – Горе-то какое. – Он толкнул наемника, тот закачался. – Гансик!

– Да, генерал?

– Этот барбос болтается тут уже двенадцать часов. – Он еще раз толкнул тело. – Этот барбос – молодчага, отличный наемник, он мне все равно что сынок родной.

Командир подошел ко мне. Громадный старик, на целую голову выше меня.

– А знаешь ли ты, Гансик, кто приказал устроить эту живодерню? – Его тон стал угрожающим.

– Никак нет, генерал. – Я щелкнул каблуками.

Командир помолчал, потом печально вздохнул:

– Я, Гансик. А знаешь почему? Потому что сынок родной вообразил, будто бы никаких врагов у нас нет. Возьми-ка ты, Гансик, автомат. Так будет лучше для моего сыночка.

Я выпустил весь магазин. На стену пещеры налипли кровавые ошметки.

– Гансик, – сказал Командир нежно, – пойдем к лифту. Душно мне тут, под землей. Пора на фронт.

Мы поехали на лифте, потом еще несколько раз пересаживались в другие лифты. Первый был по-старомодному роскошный, мы развалились на канапе, прямо напротив нас висела картина – голая девица, задом кверху, развалилась на канапе.

– Этот Буше [26]у меня из Старой пинакотеки, [27]– пояснил Командир. – От Мюнхена-то груда развалин осталась. Рай для мародеров.

Другие лифты были один другого паршивей – стены снизу доверху оклеены порнографическими картинками, исписаны похабщиной. А потом лифтов уже не было. В масках, с тяжеленными кислородными баллонами за спиной мы лезли все выше по отвесным стенам в каких-то вертикальных шахтах, но Командир не уставал, наоборот, у старого гиганта прибавлялось резвости и задора, повсюду у него были тайники, где хранились запасы коньяка; ловко преодолевая особенно трудные участки, старик радостно вопил, весело горланил тирольские йодли. Сгорбившись в три погибели, мы брели по низким галереям, куда-то поднимались в горняцких клетях, наконец, уже в нескольких метрах от поверхности земли на склоне Госаинтана мы заняли позицию в штабном бункере Командира.

Я спал долго и без сновидений. Расстреляв наемника, я сам стал наемником – впервые выполнил свой воинский долг на службе Администрации. Вопрос о враге не должен возникать у наемника по той простой причине, что этот вопрос для него – смерть. Как только вопрос возник, хотя бы и в бессознательном, – все, наемник не боец. Если же этот вопрос допечет наемника так, что он, набравшись храбрости, задаст его, тогда наемнику конец и спасения не будет; спасать всех должны Командир и другие наемники. Так что стрельбой своей я горжусь – я стрелял от имени всех. И больше вопрос о враге никогда не ставился. Зимняя война приучает наемников ставить такие вопросы, которые хотя и не имеют ответа, однако не бессмысленны. Наемнику безразлично, кто враг, но ему важно знать, за что он воюет и кто его командир. Эти вопросы имеют смысл, меж тем как в вопросе о враге есть тайный соблазн отрицать существование врага, то есть того, с кем мы воюем изо дня в день, врага, который существует потому, что мы его уничтожаем. Война в отсутствие врага – это бессмыслица, сущая бессмыслица. Поэтому наемник либо не ставит вопрос о враге, либо ставит себя самого под дуло автомата первого встречного стрелка. И только это он знает наверняка. Поступают донесения о фантастических успехах, уже близка окончательная победа над врагом, она, вообще-то, уже одержана… однако Зимняя война продолжается. Наемники не знают, за что сражаются, за что гибнут, для чего выживают после ампутаций в примитивных лазаретах; их, с кое-как прилаженными протезами, с крючьями и сверлами вместо пальцев, слепцов, с ободранным до мяса лицом, снова бросают в адское пекло фронта, а фронт здесь проходит везде. Наемники знают одно: они воюют с врагом. Они совершают бесчеловечные и бессмысленные геройства, не зная для чего, они давно позабыли, что пошли на войну добровольно, они задумываются, ищут, в чем смысл Зимней войны, и выстраивают фантастические теории, якобы объясняющие, зачем нужна эта бойня и почему от них, наемников, зависят судьбы человечества – ведь только эти вопросы для них еще имеют смысл. Надежда отыскать смысл придает им силу, а сила им нужна. Пока эта надежда жива, бойня может продолжаться, бойню можно выдержать. По этой же причине наемник сражается не только с врагами, но и с наемниками, воюющими на одной с ним стороне. А это значит, что у наемника есть понятие о враге и есть понятие о противнике: противник – это наемник, имеющий иное представление о смысле Зимней войны; противника наемник ненавидит, враг же ему безразличен. Противника он убивает с лютой жестокостью, тогда как врага просто уничтожает. Поэтому наемники объединяются в секты и перебегают к тем, кто, считая их секту сектой противников, все же готов примириться скорее с ней, чем с такой сектой, с которой нет принципиальных разногласий, но возникли расхождения по какому-нибудь не слишком важному поводу или в мелких нюансах. Эти-то нюансы оказываются более важными, чем принципиальные вещи. Некоторые секты измышляют на редкость оригинальные теории о том, кто руководит военными действиями и в недрах каких горных массивов скрыт генеральный штаб врага – то ли Шан-цзе, то ли Лхо-цзе; насчет своего штаба они предполагают, что он находится в бункере под Дхаулагири или под Аннапурной. Есть секта, правда единственная, против которой ополчились все, даже враги: эти сектанты уверовали, что на Зимней войне существует только один штаб, а размещается он в недрах трехглавого Броуд-пика в Каракоруме. Еще говорят, была секта – ее искоренили, – выступившая с заявлением, что якобы на этой войне только один главнокомандующий, престарелый слепой генерал-фельдмаршал, он-то, затаившись в бункере под колоссальной горой Чогори, и ведет войну, можно сказать, сам с собой – потому как подкуплен обеими сторонами. Еще какие-то сектанты утверждают, что этот генерал-фельдмаршал выжил из ума. Секты образуют внутренние фронты и бьются друг с другом, фронты разваливаются, тут же возникают новые. Понятно, что дисциплина у наемников не на высоте, во время смертельных побоищ они слишком часто группируются по-новому, перестраиваются и истребляют не врагов, а тоже наемников, только из других сект. Их рвут в клочья гранаты, прилетающие от своих, автоматные очереди, выпущенные своими, их сжигают заживо огнеметы, они замерзают в ледниковых трещинах, мрут от удушья из-за нехватки кислорода, но из последних сил удерживаются на невообразимых высотах, лишь бы не возвращаться к своим, потому что у своих наверняка уже образовались новые секты и группировки, а тем временем в кровавую мясорубку поступают все новые порции человечины, пополнения из всех стран, от всех рас и народов. Впрочем, в таком же положении находится и враг. Если он, враг, вообще существует. Теперь-то я об этом могу подумать. Я давно уже Командир.