Петер Ярош - Визит

— Слава, ура, живео, виват! — звучат согласно крики со всех сторон.

И только теперь я чувствую, что я счастлив. Я даже не замечаю, как все вокруг меня затихают, я отдаюсь только своим собственным чувствам. Во мне рождается бурное чувство надежды, которое готово задушить меня… Мне даже временами трудно дышать от огромного волнения, от какого-то страстного порыва, но я этого даже не замечаю… Если бы в этот миг я умер, я бы не протестовал… В каком-то сомнамбулическом состоянии я встаю с кресла, подхожу к дверям, за которыми скрылся господин Джойниус, и сильно стучу… Я должен еще несколько раз повторить стук в дверь, пока наконец она открывается…

— Вы меня звали? — спрашивает господин Джойниус.

— Да! Люди, которые сидят тут, утверждают, что из этого дома нет возврата…

— Ложь, — улыбается мне господин Джойниус, — вы в любой момент можете уйти.

— Но я не хочу уходить! — говорю я.

— Не хотите? Вы в самом деле не хотите уходить?

— Нет! Я к вашим услугам! — отвечаю я.

Господин Джойниус радостно обнимает меня и целует в обе щеки.

— Садитесь в свое кресло и успокойтесь, — говорит мне господин Джойниус. — Сидите неподвижно, чтобы как следует сосредоточиться. Как только вы достаточно сосредоточитесь и станете неподвижным, мы сможем начать эксперимент.

Я медленно возвращаюсь к своему креслу. Сажусь. Закрываю глаза и постепенно становлюсь неподвижным.

Время, по-видимому, близилось к четырем утра, когда Поликарп проснулся. Он поднял голову, и в слабом свете окна мелькнула тень бабки. Он подумал: «Значит, я проснулся не первый». Но не успел он еще додумать, как его охватила удивительная тоска, а может быть, тревожное предчувствие, как каждый раз в эти последние дни, когда он видел сгорбленную фигуру бабки. С усилием отогнал он тревогу, но она успела уже внушить ему мысль: «Кажется, бедняжка доживает последние дни…» Поликарп снова лег, но какая-то судорога сдавила ему горло. Скоро это прошло. Он снова поднял голову, облокотился о подушку. Тяжесть прошла, напряжение мышц ослабло, и его охватила вдруг нежданная радость, будто он и не грустил только что, потому что он вдруг подумал: «Но ведь она жива еще…» Так с радостью он и встал, умылся, оделся и вышел на крыльцо.

Солнце поднималось уже над крышами, просвечивая сквозь облака, как сквозь решето. Света было еще немного, но солнце разгоралось все ярче. Поликарп потянулся, зевнул и пошел в сени.

— Ох-ох-ох-ох-ох! — И сегодня утром, как и в другие дни, это были первые звуки, которые он произносил. Что-то ему было неловко под мышками, он поправил рубаху и вошел в полутемный внутренний двор; прошел мимо сеновала под лестницей прямо в хлев. Там он остановился на пороге.

— Доброе утро, — приветствовал он старуху, скот, поросят и птицу.

Старуха доила, сидя на скамеечке, зажав подойник между колен. Рядом стояла лампа. Пахло керосином. Корова повернула голову, куры закудахтали.

— Встал уже? Доброе утро, — ответила старуха, не поворачивая головы.

— Ну да, встал.

— Ох, если бы я могла так крепко спать, — вздохнула старуха, по-прежнему не поворачиваясь.

Она кончила доить. Потом встала с подойником в одной руке и со скамеечкой в другой и подошла поближе к Поликарпу.

— Мало стало молока, — сказала старуха, плеща молоком в подойнике и глядя на корову.

— Тельная, — ответил Поликарп.

Он подождал, пока старуха со всей своей справой выйдет, а потом с удовольствием принялся за обычную работу, задал скоту корм: корове полведра изрубленной мелко соломы, волам целое ведро. Потом взялся за метлу.

— Эй вы, на место! — замахнулся он метлой на волов и стал убирать навоз. Он насаживал его на вилы, относил в навозную яму и только потом насухо выстилал весь пол мякиной и мелко изрубленной соломой. Он выпустил птицу и сразу же услышал, как бабка сзывает кур: «Цып-цып-цып». Старуха, стоя на крыльце, сыпала курам зерно. Они весело копошились около нее, клевали друг друга, вырывали зерна из клювов, дрались. Поликарп все же отметил, что у бабки сегодня какой-то грустный голос… Она работает, но устало, через силу. Он постарался отогнать грустные мысли и понес скоту сена. А накормив и напоив скот, отправился в кухню завтракать. Но есть ему не хотелось, и старуха не ела. Он напился теплого еще молока и откусил от ломтя хлеба с маслом.

— Ну как, пойдете? — спросила бабка.

— Пойдем, — ответил он.

— Тогда поешь как следует, — приказала она, — на этой траве сразу проголодаешься.

— Что-то мне неохота, — ответил Поликарп. — А вы что же не едите ничего?

— Ну, что я, — вздохнула старуха.

Он быстро встал и вышел. Запряг волов в телегу, щелкнул бичом и тронулся. Только тогда на ступенях показалась бабка.

— Осторожно! — закричала она.

Он кивнул, задержавшись взглядом на ее лице. Ничего необычного он не заметил, да и глядела она вроде как всегда, и он немного успокоился. Перед домом Якуба он остановился, ему и кричать не пришлось.

Якуб выглянул из окна.

— Едем?

— Садись давай!

Молча они двинулись в путь. Воз подпрыгивал на каменистой дороге, чуть всю душу им не вытрясло. Облегчение настало, только когда они выехали на мягкую полевую дорогу. Волы часто останавливались, наклонялись то в одну, то в другую сторону, щипали траву, а потом бегом, поднимая тучу пыли, спустились по бережку. Равномерное движение воза убаюкивало, Поликарп и Якуб наслаждались отдыхом. Якуб вытащил кисет и пачку бумаги. Он предложил Поликарпу, и они оба скрутили по самокрутке. Загорелись их самокрутки хорошо и приятно запахли.

— Зима суровая будет, — сказал Якуб, затянувшись.

— Отчего? — точно пробуждаясь, спросил Поликарп.

— Отчего? — удивился Якуб. — Да лето было жаркое.

— Это правда, — будто с трудом согласился Поликарп, не было у него сил для разговора. Снова вспомнилась ему бабка. Сколько же это ей лет, задумался он. Восемьдесят, что ли? Да, восемьдесят, с удивлением убедился он.

Вдруг он напряженно прислушался.

— Звонят, что ли?

— С чего бы? Да что это с тобой творится?

— А ничего…

Сплюнув, он стегнул волов. Воз дернуло.

— Не гони так, а то они задохнутся, — остановил его Якуб.

— Да ленивые они, — ответил Поликарп, и Якубу показалось, что он застыдился.

Волы успокоились, а двое на возу длинными затяжками докуривали свои самокрутки. Отбросив окурки, они погрузились в дрему, сосредоточились на поскрипывании телеги, но не спали. Поросшие травой пожни пересекали ручьи и ручейки, поглощали мелкие роднички, птичьи гнезда, и звериные норы, и их двоих вместе с возом и волами. Потонув в зелени, они совершали свой путь к горизонту. А когда дорога вышла на вершину ближайшего холмика, величественно возникли перед ними другие холмы, другие зеленые равнины, другой горизонт. Здесь, на этих просторах, издавна владычествовала вечность. Она царила, а те, кто тут жил, то, что тут было, — все копошилось в ее утробе, будто вовсе забывая о ней, будто так надо. Присутствие вечности ощущалось только как тишина за спиной.