Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Зачем?

– Приму душ и лягу спать.

– Но мы должны идти. Я обещала.

– А я здесь при чем? Мне никто не нужен, я могу вообразить, что ко мне в гости пришел Челентано, и мне будет достаточно.

– Почему Челентано, что за дурацкие фантазии?

– Итальянец все-таки, фирма. Но если ты такая патриотка – вместо воображаемого Челентано могу сходить к реальному Андрюше: выпьем, поговорим и так далее.

– Замолчи! Даже имени его слышать не могу, меня тошнит от дешевого портвейна, от его стишков… Разве это мужчина? Ты же сама говорила, что связь двух поэтов – извращение хуже инцеста и гомосексуализма. Говорила или нет?

– Говорила. Но с тоски и не в такое вляпаешься. И вообще – пошли вы все…

– Ну успокойся, зачем ты плачешь. Сейчас и я зареву.

– Да ты уже давно ревешь, вон тушь плывет.

– Ой, правда, пойду умоюсь.

– Загляни заодно в холодильник, там полбутылки вина должно остаться.

– А хуже не будет?

– А разве может быть хуже?

– Значит, мир?

– Мир.

– Вместо того чтобы нервировать меня, взяла бы и написала нечто этакое – на удивление и на зависть.

– С тобой, озабоченной, напишешь. Думаешь, мне самой не хочется, но ты же всю душу измотала, а Муза этого не любит. Впрочем, подожди, опять какой-то гомосексуализм получается, Муза – она ведь женского пола. Нет, я не лесбиянка. Муза не нужна, нужен Муз. Он. Жду, когда прилетит Муз.

– Поэтессе необходим Муз.

– А женщине – муж.

– Вот и развеселилась. Ожила. Теперь поехали, пока снова не поругались. А то уже опаздываем.

– Никаких опозданий, брось эти дамские фокусы. Берем такси… и с точностью до секунды. Но сначала по рюмочке для храбрости, тебе это нужнее.

Таксист пошлее и прилизаннее конферансье заштатной филармонии. Рот его вымощен золотом, но все равно кажется беззубым. Он сыплет комплиментами и шуточками, как неопрятно жующий старик слюной и крошками. Поэтессу он не замечает, и женщина его не интересует, а свою болтовню расценивает, как платную услугу, ему нет дела до того, что зажатая в кулачке ассигнация – последняя. Но женщина обязана об этом помнить, и все-таки прощает поэтессе широкий жест, боится обвинений в мелочности, боится новой ссоры – не время. Другое дело уже в подъезде, перед дверью, здесь можно позволить некоторую психологическую игру. Очень важно, кому входить первой. Она специально подзуживает поэтессу, надеясь, что девчонка из вредности спрячется за ее спину. И ошибается. Поэтесса требовательно давит на кнопку звонка, плечи ее расправлены, подбородок надменно вздернут.

«Зря все-таки подпустила ее к холодильнику».

Мужчина в дверном проеме, как в раме – портрет кисти классического живописца, – влюбленной женщине хочется задержаться перед ним, чтобы всмотреться в мужчину и на всякий случай запомнить его позу, его лицо, его мягкую, очень естественную улыбку, но самоуверенная поэтесса, не задумываясь, входит в квартиру.

– Вы рассчитывали, что я не приеду?

– Ни в коем случае, но опасался, что забудете.

– А я приехала. Только не вздумайте вести меня на кухню, осмотр мужских квартир я предпочитаю начинать со спальни.

«Ну что, получила? Такого шокирующими манерами не испугаешь, он даже не удивился».

– Прекрасно. Вы успокоили мою совесть, потому что спальня у меня намного уютнее кухни.

«Растерялась, дурочка, и обижаться не на кого, сама напросилась, теперь следуй за ним, можешь даже присесть на кровать, показывай, какая ты смелая».

– Пружины перетружены, но терпимо, спать можно.

– Я и сам не из легковесов, и характер у меня тяжелый, и ночую постоянно дома.

«Какой он все-таки молодец! Ни суетливых движений, ни хвастовства. Единственное, чем можно погасить глупое самомнение, – это достоинство».

– А где же шампанское?

– Сюда, в спальню? Или?

– Или.

– Прекрасно. Тогда прошу к столу.

«Сейчас она выпьет полный фужер и потребует второй».

– После первой, как писал классик, я не закусываю, а кушать хочется.

– Если хочется, зачем себе отказывать, мне кажется, что классик на вас не рассердится.

«Теперь она замолчит, якобы углубится в себя, потом сама себе нальет, усмехнется и небрежно поинтересуется, почему ее не просят читать стихи».

– А почему меня не просят почитать?

– Не могу отважиться.

«Не слишком ли подобострастно? Хотя стихи у нее изумительные. Повезло дурочке. А как он красиво слушает. Неужели не притворяется? Конечно, притворяется. Разве можно серьезно воспринимать подобный цирк. И эта хороша. Ясно, что волнуется. Сердечко-то чувствительное, но все равно не стоит устраивать балаган и превращать все в пародию, зачем такие театральные жесты? А стихи все-таки выбирает самые звонкие, хочет понравиться».

– Дальше читать?

– Обязательно.

«Нет, не притворяется, да разве можно притворяться, слушая такое? Но зачем придвигать стул? И руку на плечо – зачем? А она вроде как и не замечает. Бессовестная. Смотреть противно. Лучше уйти на кухню и слушать оттуда».

– Читай еще.

– Сейчас. Никак не могу вспомнить первую строчку.

«Ишь, разволновалась. Но почему она замолчала? Целуются. Не терпится ей. Войти, что ли, и устроить скандал глупой девчонке? А какая польза? Кто выиграет в этом скандале? Только не я. Нельзя вмешиваться, нельзя себя обнаруживать, не время еще».

Когда в комнате потух свет, женщина на цыпочках подошла к неубранному столу, села на место поэтессы, взяла недопитый бокал и попыталась представить, каким красивым был бы он на свету, но ей не хватило воображения, а щелкнуть выключателем она не решилась. Сидела в темноте, медленно, по глоточку, допивала шампанское и прислушивалась – что же там в соседней комнате. Все слышала, все понимала…

«Нельзя же так. Сколько я об этом мечтала. Но не сегодня. Хотя бы завтра. Надо было уйти и увести ее. Не решилась. И теперь эта распутная дуреха может все испортить своей спешкой. Стыдно. Ох как стыдно и горько. Единственное спасение – свалить все на поэтический темперамент».

Утром, пока были в его квартире, кое-как еще сдерживали себя, но стоило выйти на улицу, и начался скандал. Возвращались пешком и ругались всю дорогу. Дома, уставшие, решили поспать и даже выпили за примирение, но сна не было, а взаимных претензий больше, чем хотелось бы. И снова – упреки, оскорбления, слезы – час, два, три… До изнеможения. На другой день поэтесса почти не вставала с дивана, то и дело проваливаясь в тяжелый потный сон. А потом пошли стихи, после изнурительного, почти полугодового молчания, вдруг словно прорвало, стихи рождались сами, казалось, что Кто-то оттуда, из-за облаков, подсказывал не отдельные слова, а готовые строфы, оставалось только вслушиваться и записывать, но ни в коем случае не отвлекаться, не отлучаться из этого волшебного полусна, потому что обратную дорогу потерять очень просто, а найти – почти невозможно, отвлечешься, и снова начнутся бесконечные и бесплодные блуждания в дебрях черновиков.