Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

Я подошла по краешку прямоугольника из гравия и встала рядом с ним. Спросила:

— Что, попал в яблочко?

Он еще раз глянул на мишень:

— Да, попал.

— Не слишком это было трудно, потому как стрелы-то у тебя не было, — заметила я, пряча свое замешательство за слегка шутливым тоном.

— Ты не права. На это уходят годы упражнений. Когда я только-только начинал, то всегда мазал, — сказал он. — А стрела все же была.

— Не было, — упорствовала я, не позволяя себе повернуться и взглянуть на мишень.

— Была.

Он коснулся головы:

— Вот тут, внутри.

Он стал проводить больше времени на стрельбище, пуская невидимые стрелы. И каждую ночь просил меня дать ему посмотреть на хоримоно. Я лежала на простынях, а он рассматривал мою кожу, пальцы его оглаживали картинки, которые он выколол на моей спине: монастырь в горах, пещера саланган, лучник, сбивающий стрелою солнце. Уже через несколько минут я переворачивалась и притягивала его к себе.

Был поздний вечер, и мы с Аритомо были единственными людьми, оставшимися в саду. Тишина поднималась из самой земной глуби. Я была совершенно спокойной и надеялась, что в мире никогда не иссякнет этот резервуар спокойствия. Потом вновь пришли в движение облака, упали туманы и раскинулись по предгорьям.

Я отчистила свои инструменты, повесила их в кладовку. Пошла мимо стрельбища. Оно было пусто. У входной двери дома я нашла А Чона, державшего в руке посох из хенгала [243] Хенгала — растущее в Юго-Восточной Азии дерево (баланокарпус Гейма) с твердой и прочной древесиной. . Кернильс сидел на ступеньке, вылизывал себе лапу. Почти тут же вышел Аритомо. Немного поколебавшись, он все же взял палку у домоправителя.

Мы прошлись до края пруда Усугумо. Кот следовал за нами, высоко задрав хвост. Аритомо остановился и стал смотреть куда-то через все пространство воды. В тени на одной ноге стояла серая цапля, не в силах оторваться от созерцания своего отражения. Позади я расслышала слабый хруст гравия: А Чон выкатывал свой велосипед из сада, скрежеща одним колесом.

Дорога, которую обычно выбирал Аритомо для подъема в горы, шла мимо западной стороны сада. У самого выхода на тропу, скрытую густой стеной папоротников и высокой травой, Аритомо остановился. Наклонился и почесал у Кернильса за ушками. А когда выпрямился, сказал:

— Полагаю, сегодня вечером мне лучше побыть одному.

И протянул мне свой походный посох. Мы посмотрели друг на друга, и в конце концов я взяла его у него.

— Оставлю его у тебя в кабинете, — сказала я.

Он кивнул и прошел мимо меня, лишь слегка коснувшись моей руки. Я смотрела, как он взбирается по склону. Отражавшийся от папоротников свет придавал воздуху зеленый оттенок. В конце подъема Аритомо обернулся, чтобы взглянуть на свой сад. Наверное, он улыбался мне, но лучи солнечного света у него за спиной мешали разглядеть наверняка.

Я подняла руку. Махала ли я ему?

Звала ли его вернуться?..

«Больше всего шансов отыскать Аритомо — в первые двадцать четыре часа после исчезновения», — сказал на следующее утро субинспектор Ли, когда я приехала в участок в Танах-Рате. Он расспросил меня про состояние рассудка Аритомо, спросил, во что тот был одет. Попросил его фотографию — и только тогда я сообразила, что у меня нет ни одной.

Югири полиция использовала как базу для своих операций. Одну стену кабинета Аритомо сплошь утыкали картами местности, которые предоставили военные. А Чону вздохнуть было некогда: он без передышки готовил еду для людей, которые, топая, заходили в дом и, так же топая, выходили из него в любое время дня.

— Я нашла это у него на столе, — сказала я, отдавая Ли пузырек. — Его таблетки. Чтобы держать в норме кровяное давление.

Меня удивило, как много людей входило в поисковые группы. Я поделилась этим наблюдением с Ли, и он объяснил:

— Это все люди, которых он спас от пыток в Кэмпэйтай или от отправки на строительство железной дороги в Бирму.

Надежды наши слабели с каждым днем: время шло, а поисковые группы не обнаруживали никаких признаков Аритомо.

— Дожди мешают: наши собаки никак не могут взять след, — говорил субинспектор Ли, — да и следопыты-ибаны пытались отыскать хоть какие-то приметы местонахождения Аритомо безуспешно.

Местные газеты поначалу не обратили внимания на исчезновение Аритомо: для них, в конце концов, он был всего-навсего очередным путешественником, потерявшимся в джунглях. Однако после того, как некий японский журналист, писавший о коммунистах, засевших в горах, передал сообщение о происшествии в свою газету в Токио, репортеры стали стаями слетаться в Танах-Рату. Они наделали много шуму из того факта, что я была последней, кто видел Аритомо. Вспомнили о моем прошлом, как узницы японцев, докопались до моих отношений с Аритомо. Мой отец приказал мне немедленно уехать с Камеронского нагорья, прежде чем имя нашей семьи окажется опорочено безвозвратно, но я пропустила его приказ мимо ушей.

Через неделю после начала поисков появился Секигава. Я была на веранде, листала свой дневник, когда А Чон препроводил его ко мне. Я припомнила, что мы встречались на этом же самом месте больше года назад — прямо перед тем, как Аритомо приступил к моему хоримоно .

— Вы должны уведомить меня, если я могу чем-то быть полезным, — сказал он. — Я пробуду в гостинице «Коптильня» столько, сколько потребуется.

— Что вызвало у вас желание повидаться с Аритомо?

— Я бы предпочел поговорить с ним лично, — ответил он. — Уверен, что его скоро найдут.

— Конечно же, найдут.

Взгляд Секигавы прошелся по саду перед верандой, затем вновь вернулся в дом.

— Он не оставил записки, письма? Для меня? Или кого-то еще?

— Он не знал, что ему предстоит потеряться в джунглях, мистер Секигава, — ответила я. — Но это ничего: как вы и сказали, его скоро найдут.

Гость пробыл недолго. После его ухода я снова раскрыла свой дневник на той странице, куда сунула когда-то тонкий голубой конверт. Подошел Кернильс и потерся о меня. Я приподняла конверт и смотрела на него — на это письмо, написанное японским военным преступником своему сыну. Положила его на стол, наказав себе в уме отправить его завтра утром с А Чоном на почту.

Мой чай остыл. Я выплеснула его за веранду и налила в чашку свежего. Все еще сидя в позе сейдза , повернулась всем телом к саду и деревьям, к горам и облакам.

Подняла чашку, опустила голову и отпила первый глоток.

Уже далеко за полдень, когда я переступаю порог кабинета. Целый день я раздумывала и поняла: дольше откладывать нельзя. Фредерик скоро будет тут. Но все равно — я сомневаюсь. Взгляд скользит по книжным полкам, упирается в оловянную чайницу. Я беру ее, открывая на поверхности полки темный кружок следа. Стираю с чайницы пыль и слегка встряхиваю ее. Внутри что-то шелестит. Крышка открывается с трудом, поддавшись с мягким хлопком, когда я наконец-то ее снимаю. Заглядываю вовнутрь и вижу немного чая для заварки: едва хватит на ложечку-другую. Подношу чайницу к носу — все еще улавливается легчайший запах, словно бы лесной пожар залило дождем: скорее память о запахе, чем сам запах.