Александр Лысков - Старое вино «Легенды Архары»

Они с Марьей запалили свои фитильки, воткнули свечи в ящичек с песком и стали молиться. Марья кланялась истово, слова молитвы прорывались у неё свистящим шёпотом.

А Боев остолбенел, ошеломлённый сошедшим вдруг на него здесь, в храме, образом своей несчастной брошенной жены. Это было так неожиданно, что он ни одной молитвы не мог вспомнить. Беспомощно шевелил губами и содрогался от ужаса нахлынувшего прошлого с семейными скандалами и драками, от собственной мерзости, от жалости к оставленной Гальке.

Он поспешил вон из церкви. Морщась, страдая, уклончиво, чтобы не обидеть Марью, залепетал ей что-то, пытаясь объяснить странное своё настроение. Она будто бы всё поняла.

– Пойду сынишку навещу.

В воспалённом сознании Боева превратно отозвались эти слова. Болезненной подозрительностью обожгло душу. Казалось, Марья бросает его. И он торопливо, заискивающе стал просить её прийти к ужину.

– Я зайду ещё хлеба куплю – и сразу назад.

– Да, да! Купи! Вот тебе деньги. Возьми. Купи что-нибудь сыну. Себе тоже что-нибудь…

Впервые он давал ей деньги, и так некрасиво, суетливо получилось. Сунул комком ей в руку и ушёл.

Солнечные перелески не радовали. Он в один миг как бы пресытился жизнью, сгорел.

У крыльца под навесом стал плескать водой в лицо из рукомойника. Взгляд упал на зубную щётку Марьи, единственную её вещь в доме.

И ему как-то сразу полегчало от вида этой истёртой щетинки, пластмассовой лазурной рукоятки, замутнённой от долгого пользования.

Встав за синтезатор, нагретый солнцем, Боев собрал звуки в замысловатый аккорд, выжал и долго держал его. Привиделся какой-то католический храм, наверно, оттого, что тон был включен органный. Он не любил органов.

Но их обожала Галька. С этого аккорда само собой стала наращиваться песня «Про Гальку».

Припев был такой.

Остаток дня он упорно ждал Марью. Всё заключалось в этом ожидании – и отдых, и работа, и жизнь. Полулежал на ступеньках крыльца, дремал, почёсывался и – ждал. Давно уже он не позволял себе такого расслабления, за одну только мысль о безделье клеймил себя, взнуздывал и пришпоривал. А сегодня вдруг закаменел в единственном желании – поскорее увидеть Марью.

Как только показался её платок из-за кустов и она стала вырастать на холме, Боев сорвался с места, побежал навстречу, тяжело ударяя сапогами по обожжённой глине. Стал махать руками и кричать:

– Стой. Идём в луга гулять.

– У нас ещё ужин не готов.

– Выкинь ты из головы свои тарелки, чашки, ложки! Вверх посмотри, вверх!

– Ой, я как на небо гляну, так вся слезами ульюсь. Глаза у меня слабые.

Тогда он взял её за голову под жёсткими, проволочными волосами, – круглую, крепкую, «вумную», и стал целовать эти слабые глаза. Она нерешительно выворачивалась, смущалась, будто в покинутой деревне с единственным жилым домом Боева кто-то мог увидеть их и укорить за нескромность…

…Ноги несло, как по футбольному полю. Боев подбегал и подпрыгивал, хватая ветки деревьев.

– Когда я тебя встретил, Марья, то ко всем женщинам стал добрее относиться.

– Ура!.. – Она тоже подпрыгнула. – Ура! Значит, и я сделала для женщин что-то хорошее!

– …И одновременно все они вдруг стали мне неинтересны.

– Нет. На женщин надо смотреть, – со строгой убежденностью сказала Марья. – Они красивые.

– А для меня теперь красивая – значит добрая, как ты. Вот именно, такой критерий у меня к настоящим женщинам теперь: работящая и добрая!

Восторженный Боев не заметил, что сделал больно Марье, отказав ей в праве на красоту.

– Нет, много разных хороших женщин, – упорно твердила она, – а ты – вольный конь, Димочка.

– Вольный-то вольный, конечно. Спасибо. Но, знаешь, далеко не мустанг. По сути, Марья, я – крестьянская лошадка в эстрадном прикиде. Я из тех, кому хомут шею не трёт.

Тут Боев хотел сказать: «Выходи за меня замуж», но осекся от нахлынувшей грусти. Он присел у реки, кинул несколько камешков на стремнину и глухо, огорчённо заговорил:

– Первым тебя поцеловал не я. «Распечатал» тоже не я. Мужем первым тоже не я был. Понимаешь, хочется быть хоть в чём-то первым.

– Ты жалеешь о щенячьих радостях, да? Но ты реши раз и навсегда: тебе целенькая нужна или человек? Подумай, девушку ещё воспитывать надо, делать из неё женщину. Вдруг не получится? Ведь ты уже пробовал. А я готовая. Я стану твоими руками и твоими глазами. Вот у тебя две руки, а будет четыре…

– Ну ты, Марья, крутая! Ты только представь – я тогда как паук буду.

Она не захотела смеяться над его кривляньем, когда он попытался изобразить щупальца и напугать её.

– Ты в два раза дальше по жизни уйдёшь, Димочка. В два раза больше песен напишешь!..

То, что она говорила, было тяжело для неё, хоть давно обдумано и решено. Всё-таки уязвлённая его мелочными страданиями, она сорвалась:

– Конечно, я – грязная! Грязная!

Швырнув горсть камней в реку и вскочив на ноги, теперь уже он её успокаивал:

– Не наговаривай! Ты золотая баба! Из чистого золота! Это я слабак – мужик.

Солнце скрылось за лесом, и от непрогретой земли сразу потянуло холодком. Возвращаться домой им пришлось по колено в тумане.

На ночь Марья заваривала и пила мяту. Объясняла это так:

– Я очень возбуждаюсь от чая.

Но и мята, как успокоительное, не действовала на неё. Она вся вибрировала от любви, готова была до утра тешить ласками – только тронь. Но если, как сегодня, Боеву не хотелось, то и она решительно отказывалась:

– Это совсем не обязательно.

Целовала его в плечо, крестила в спину и что-нибудь рассказывала перед сном.

– Сегодня Петьку встретила. Он, дурак, приставать вздумал. Я говорю: «Всё! Я другому отдана и буду век ему верна».

– Опять ты меня обижаешь, – со вздохом отозвался Боев. – Ну, подумай ты, голова садовая. Ведь пушкинская Татьяна отдана была полковнику, а любила-то Онегина, то есть Петьку.

– Завтра в библиотеке возьму и обязательно перечитаю! – вдохновенно воскликнула она.

А на следующий день, пока она со шприцами в чемоданчике мерила волость своими скорыми шагами от одной старухи до другой, а потом читала в библиотеке роман в стихах, Боеву пришлось лицом к лицу столкнуться с Петькой, пришедшим на жестокий бой в меру пьяным, когда вино ещё красит мужика, разогревает его душу, острит глаз и раззуживает плечо.