Александр Лысков - Старое вино «Легенды Архары»

Будет посадка мягкой – только тогда летай дальше.

Хорошо напишешь – лишь после этого снова поезжай в командировку на «кадиллаке», срывай пломбы с даровых банок пива и принимай «баксы» из кошелька загребущих…

Хорошо умея писать, даже купленный за сто долларов, ты, в рамках своего искусства, можешь легко пренебречь нанимателем, который совсем ошалел от многолетней драчливой заведённости, от собственного хвастовства и от множества зеркал в артистической уборной местной телестудии. Можешь оставить его там прихорашиваться и, выйдя в коридор, проскользнуть в притворе двух тяжёлых звуконепроницаемых дверей, оказаться в съёмочном павильоне. Тихонько забраться на площадку осветителя и глядеть себе в угол под софитами с бутафорской мебелью. Думать о чуде телевидения – об этом волшебном зеркальце из русской сказки, завидовать праздничной профессии ведущих и жалеть о том, что чудо сворачивается и мутнеет, когда здесь начинают обличать и лгать.

Записать в блокнот: «Изобретения гениев развиваются у посредственностей до пошлости». И зачеркнуть. Мысль неновая…

В тёмном углу павильона я был неразличим, хотя сам отчётливо видел в ярком свете софитов даже перхоть на пиджаке Истрина и прожилки на щеках «красного директора», похожего в своём светлом мятом пиджаке на деда-пасечника из передачи «Наш сад».

Они сидели друг против друга под прицелами катающихся на колёсиках телекамер, а с возвышения, как ударник в рок-группе, согласно режиссёрскому замыслу, стравливал их редактор Роберт, теперь уже в клоунском пёстром пиджаке.

Живым эфиром несло на Истрина из объективов, шло его прославление, и он трепетал, захлёбывался от восторга. Желая поразить публику, вдруг пообещал учредить стипендию своего имени десяти лучшим тульским студентам.

– Пускай мне позвонит ректор, – говорил он в камеру – Вот моя визитка, вот мой телефон. Пускай назовёт расчетный счёт, – и все дела!

С удовольствием наблюдал я, как этот затюканный советский работник сервиса, начётчик, ловкий таможенник вырастал перед камерами до интеллектуала. Ах, он бы и всю жизнь свою вам в роман перевёл! Тонул в клокотании эмоций, как косач на токовище, – исполнял боевой танец перед седеньким оружейным мафиози, который говорил очень тихо и вкрадчиво:

– Дорогой Александр Степанович, хочу вас уведомить, что наш завод уже содержит триста юных дарований, и это называется просто втуз.

Роберт ударил молотком по деревяшке и воскликнул:

– Продано!

И указал молотком на Истрина.

– Ваш втуз – это чистый расчёт. Нет, вы дайте стипендию десяти художникам, музыкантам, артистам! Нет, вы хор создайте, хотя бы камерный, какой-нибудь струнный оркестрик!

Опять раздался удар молотка и выкрик: «Продано!»

– Мы сделаем больше, Александр Степанович, – со змеиным коварством промямлил старичок. – Мы построим торговый центр в Туле. Мегамаркет!

Худая бледная рука Истрина так резко вскинулась вверх, что почти по локоть выпросталась из рукава. Он нетерпеливо, по-школярски, умолял, просил, требовал предоставить ему слово. Ему разрешили, и он выпалил:

– Вы, оружейник, построите торговый центр только при одном условии – если на Кавказе начнётся война, – оттягивая куда-то к виску угол рта, взвопил разгневанный Истрин. – А мои деньги абсолютно не пахнут кровью!

– Ваши деньги, Александр Степанович, попахивают, и очень сильно, предательством русских национальных интересов. Ваш торговый центр будет филиалом Макдоналдса.

Пока в Истрине перекипало негодование, я думал о нём с досадой: «Ну чего ты психуешь?! Перед тобой скала. Раздавит».

Я почувствовал близость краха Истрина, и опять, как на обочине дороги, при въезде на земли «красного» оружейного магната, сжалось тело, собралось в боевую стойку. Смертельной опасностью пахнуло на меня из раскрытой перед телекамерами папки Истрина. Зловеще сверкнул в свете прожекторов глянец на таинственных фотографиях. Одна из камер тупым рылом ткнулась в тот самый снимок, сделанный ночью в инфракрасных лучах, где отчётливо были видны номера на грузовике, лица людей и ровный ряд оружия в кузове. На другом снимке это оружие было уже завалено сеном, и люди отдыхали, опершись на вилы.

Тыча пальцем в фотографии, Истрин вопрошал:

– Это кто же патриот? Это вы – патриот? И это вы говорите о русских интересах? Вы, тульский оружейник, из-под полы продающий оружие чеченцам. Вы, который прекрасно знает, где сделаны эти фотографии, – всего в пятидесяти километрах отсюда, в Чернавке. А это – ваш подчинённый, начальник седьмого цеха Сажин. А это – Хадженов, чеченец, между прочим, и ваш личный егерь. Так что если вы и построите торговый центр, то только на свежей русской кровушке…

В разоблачительном раже Истрин поднёс фотографию так близко к лицу директора, что тот вынужден был отвести рукой снимок в сторону. А Истрин мстительно расхохотался.

Поднятый молоток ведущего завис над столиком – Роберт продлевал проплаченную паузу.

– Продано, господа! – наконец скомандовал он и дирижёрским жестом-ударом «включил» Василия Сергеевича.

– Вам лучше было бы с девочками в постели меня смонтировать. С вашим-то качеством негативов я бы с моим брюхом сошёл за Алена Делона.

Истрин ёрзал в кресле, ликовал, наслаждался смятением соперника, был оглушён и ослеплён собственной отчаянностью.

Всех ассистентов, помрежев, операторов захватил редкий для провинциального телевидения скандал, и, кажется, один только я заметил движение за кадром человека в тесноватом костюме, то ли охранника, то ли шофёра «красного директора», который «выломился» из общего оцепенения, ускользнул из студии задним ходом – через помещение рабочих-оформителей. В его исчезновении я усмотрел вполне сценическое продолжение действия, и авторское чутьё подняло меня со ступенек, вывело через толщу тамбура в коридор, где я почти в упор столкнулся с этим двухметровым битюгом, с трудом сгибавшим руку в локте из-за тесноты рукава и гневно шепчущим в редкий тогда ещё мобильный телефон:

– Отставить – «канавка»! Отставить! «Чернавка»! Я говорю «Чернавка»!

Вынужденный замолчать, он полоснул меня ненавидящим взглядом – надолго бы запомнившимся, если бы не игровое начало телевидения, облёкшее некоей искусственностью и всё произошедшее под софитами, и здесь, в коридоре.

Следом за этим мясистым, крайне озлобленным громилой, как бы игравшим роль злодея в телеспектакле, я, попивая свое пивцо, с лёгкой душой вышел из студии.

Толстяк умчался на джипе, а меня опять, как и в славном граде Владимире, обволокло тягучее время моей любимой русской провинции. Пыльные клёны млели в жаре. Герань пылилась в окнах деревянных домиков. С перекрёстка из всей музыки в коммерческом ларьке доносился только бой ударника. Ветхий, побитый трамвай проволокся по кривым рельсам.