Александр Лысков - Старое вино «Легенды Архары»

Сначала я смог только потянуть вверх кожу на лбу, потом – брови, и лишь затем запоздало и тяжело приподнялись у меня шторки век – приоткрылись щёлки, и я через сонную слезу увидел произносящего тост Варламова в широких брюках с подтяжками в объезд могучего живота.

Вид Варламова перекрыло генеральское туловище. Широким взмахом обеих рук Ершов схватил его, стал целовать.

Я снова потерялся во времени.

Когда я в следующий раз открыл глаза, то Варламов стоял надо мной с засунутой в рот конфетой, сосал и говорил косноязычно:

– Укатали сивку крутые горки. Ничего, на том свете отдохнем. По коням!

Гребком своей чаши-ладони он вынудил меня торопливо подняться и усадил в свою машину, повез на митинг, посвящённый закладке памятника погибшим в девяносто третьем году.

– Как поездка?

– Так себе.

– Когда к нотариусу пойдём машину на твоё имя оформлять?

– Да вроде нет такой проблемы уже, Андрей Андреевич.

– Что такое?

– Нет машины – нет проблемы.

– В аварию, что ли, попал? Разбил?

– Можно и так сказать…

– Аккуратнее надо. Восстанавливай. На ремонт подкину.

– Да ладно, Андрей Андреевич, я по природе – пешеход. Видимо, не суждено.

– Материал-то хоть взял?

– В общем, да.

– Слушай, а чего это от тебя так воняет?

– В дороге небольшая неприятность вышла…

Машина остановилась на Пресне, у вздыбленных навек казацких коней.

Бронзовая женщина на пьедестале, взбунтовавшиеся рабочие начала века измельчались и разживлялись вокруг постамента до тёток и дядек конца этого самого века.

Среди красных флагов мерцала пурпуром хоругвь с ликом Христа.

Концентрические круги от глаз Спаса пульсирующе расширялись, разбегались по толпе. Чёрные зрачки Христа с высоты прожигали, вперялись в меня, желанно мучили любовью. Иисус на хоругви, с длинными завивающимися волосами, по плечи реял над всеми несчастными.

Тут были: скандальная дворовая старуха; жестянщик с допотопного заводика; семейная диктаторша, брошенная мужем бой-баба; разных видов русские правдолюбцы – блаженный Алёша из прихода церкви Святого Николая, горлохват из строительной бригады, доморощенный философ. Тискались, тусовались тут поэт-графоман, опять же, неустроенная баба средних лет, фронтовик с чешуёй медалей на пиджаке, торговец патриотическими газетами. Были молоденькие некрасивые девушки, какие-то парни в «коже» с заклёпками, пришедшие «оттянуть левых». Ряженый казак с нагайкой за голенищем. Смущённый молодой парень в чёрной рубашке с портупеей. Мелькнул председатель карликовой партии – слюнявый бешеный антисемит. Изумлённый провинциал – гость столицы. Переодетый оперативник. Исполненный презрения к своему происхождению старый советский еврей. Любительница хорового пения с текстильного комбината…

Лица были все разные, но, опять же, как под стенами Останкино подплавленные единым внутренним жаром, слегка обобщённые, с одинаковым блеском в глазах.

Варламов двигался в этой целительной для него грязевой ванне толпы, купался в восхищённых взглядах своей публики. Лёгкой, невесомой была его одухотворённая крупная плоть. Он будто втягивал носом воздух, выискивал над головами людей какой-то особый запах, всматривался в смысл многолюдья.

Тёплый летний ветерок колыхал длинные жёсткие пряди его волос – голова пророка и воителя плыла в ряби тысячи голов. Шёл вождь – человек, понятный для меня как новейший русский князь, и я, забыв обо всём, потеряв из виду лик Спасителя на хоругви, тоже привстал на цыпочки, чтобы, как все, разглядеть героя, увидеть в нём тот особый свет помазанничества, который сворачивался в Варламове кабинетном, редакционном и всегда вспыхивал ярко на людях. Заземлил порыв ударом костлявого локтя в бок Карманов с банкой пива в руке и с запахом ста пятидесяти граммов водки, выпитой только что в ларьке.

– Смотри, «дядя»! Смотри и запоминай! Сашке своему потом будешь рассказывать: я видел последнего солдата империи!

– Он, скорее, полковник, – сказал я.

– А чего, тянет вполне на три «звезды». Мундир бы ему пошёл.

– Сто полковников в штабе сидят, – сто покойников в поле лежат…

– Чего вдруг раскис, «дядя»? Где твой воинственный патриотизм?

– Я, кажется, гуманистом становлюсь, «племянничек».

– Так ты скоро и флейтистом заделаешься. А надо вот на какой дудке играть, «дядя».

И под пиджаком Карманов показал мне засунутый за пояс газовый пистолет-пугач, переходящий в редакции из рук в руки молодняка.

– Хорошо убить врага на рассвете! – корча из себя ковбоя, продекламировал Карманов.

Я бросился вон из толпы – опять подступила тошнота. Я злобно растолкал людей, ненавидя их и презирая; вырвался с площади на тротуар.

Карманов кричал вслед, обещал угостить вином.

Тем временем толпа, сорванная с места силой неспешного шага Варламова, повалила под гору, к зоопарку.

Я застегнул штормовку. Меня знобило. Холодели руки. Я шёл, глядя под ноги на кроссовки в красноватой тульской пыли.

Чувствовал, как при каждом шаге у меня подрагивали и брюзгли щёки и сухой горячий язык скоблил нёбо.

Теперь, со стороны, толпа, на которую я поглядывал искоса, пугала меня.

Лица, только что источавшие ласку, мертвенно застыли, а глаза с братскими слезами превратились в порожние глазницы, белели вывернутыми белками, как у слепцов, сверкали влажными хрусталиками.

Зато очи нарисованного Спаса, наоборот, стали мучить меня ещё сильнее, будто они вобрали в себя пропавшую в глазах людей доброту, и прожигали меня насквозь.

Милиция остановила демонстрантов на перекрёстке. В ожидании дальнейшего движения я присел на цоколь Краснопресненского универмага.

Отсюда, с небольшого возвышения, хорошо был виден первый ряд сцепившихся локтями вожаков. В центре – гордый, отчаянный Варламов.

Цепочка милиции расступилась, люди устрашающе радостно двинулись по своей надобности, а я остался сидеть на тёплом железе, привалившись плечом к телефонной будке.

Я утомился, и мне было хорошо, как начинающему бродяге, дремать на пригреве и ничего не желать.

Я чувствовал, как горе выдавливало меня на свободу, вышибало из прежней жизни в неизвестность.

Спустя некоторое время я всё-таки поднялся и добрёл до Белого дома.

Митинг уже начался.

Под старой липой Варламов говорил в микрофон, глотая слова, так энергично и образно, что было не всегда понятно.

Тончайший эстет-экстрасенс открывался в нём в такие минуты, художник-перформансист, из самой жизни лепивший образы. Никакой режиссёр, даже с помощью ста самых лучших актёров, не смог бы сделать с людьми то, что делал Варламов с толпой.