Юрий Вигорь - Болото с привидениями

— Литература должна менять жизнь? — сказал я.

— Непременно. Прежде всего менять нас самих, заставлять болеть, думать, а не развлекать. Вся эта кустарщина, подлаживание под быт русской деревни тридцатых годов не поджигает сердца. Человеку нужен выход, простор для реализации своих замыслов, изобретений, душа глохнет. А его нет. Тупик! Дерево губит не мороз, а весна! Попытка яблони расцвести, дать цвет, завязать его, распустить почку, а силы не хватает, нет питания корням, и ветка отсыхает, слабый цвет опадает, приходится ее спиливать. Нам не дают зацвести и дать плод — вот в чем беда. И приходится делать искусственное опыление… Но оно не опыляет наши души цветом!

Нагибин прошелся по избенке, расчехлил свой любимый «Пипер Байярд» и поставил в угол у кровати. Голос его слегка запнулся на какой-то новой мысли. Он сжевал фразу и что-то промурлыкал. Я увидел в профиль его слегка отвисшую, саркастическую губу, влажную, розовую в колеблемом свете свечи.

— Город — вот место сражения писателя со злом! — вдруг зло заговорил он. — Вот обитель погибших талантов, настоящих характеров, сплетения судеб, — проговорил он медленно, но с испепеляющей силой в голосе. — Город пока еще не убит. Но и его убьют. А деревня уже наполовину убита. Коллективного творчества нет. И не может быть… Райком, обком… Пустота. Все решают профессионалы, а не политики. Пусть заставят Брежнева управлять самолетом особым постановлением ЦК. Не сможет! А берется руководить развитием атомной энергетики… В романах будущего у фантастов политиков нет. Там есть астрофизики, пилоты, биологи, врачи, но политиков нет. Политик никогда не создаст ничего нового. Он может разрешить или запретить… Все открытия в мире сделали люди «низа», а не «верха». Дети королей и премьер-министров за всю историю человечества ничего не изобрели.

Я разбудил Нагибина в половине пятого утра. Он мучительно пытался проломить брешь в сознании и вписаться в утреннюю явь. Потом мы долго шли закраинами болот, разбивая осколки месяца в лужах и бочагах. Порой в кустах взлетала с заполошным криком проснувшаяся птица, Нагибин хватался за ружье, трясущимися пальцами касался шейки «английского» ложа, снимал с предохранителя, чертыхался и тут же смеялся, пугая в татарнике сонных клестов и овсянок.

— Это и есть знаменитые шатурские заливные луга? — спросил он тихо, боясь спугнуть тишину.

— Это заброшенные торфяники. В жаркое лето они нагреваются так, что над ними и окрест стоит мгла. Иногда они горят в июле.

— Почти Везувий, — сказал Нагибин. — Там, на дне, таится колоссальная энергия. Но я не знаю: это энергия зла или добра? Я всегда знал, что болото — это уникальный генератор. Его надо понять. Обуздать. Или приручить. Вот мы и будем приручать… Но сперва познакомимся.

Ночь выдалась ясная, стылая, знобкая, звезды светили ярко и вызывающе помигивали нам. Над болотом, подернутым черной паутиной гари и плесени, густо клубился туман, от воды шибало сыростью, покалывало в ноздрях от испарений. Кто-то многообещающе плеснул в болоте. То ли рыба, то ли селезень ударом крыла… С отмели снялась выпь, мелькнула рваной тенью над водой, словно протирала окна утра, и тоскливо возвестила начало рассвета. Болото хранит выпь. Выпь в болоте как часовой. Она знает все по часам и просто так не закричит. Надо понять ее клич. Угадать смысл. Она подскажет, где трясина, где ямы. Я придаю громадное значение голосам птиц. Птицы — голоса неба. Голоса жизни. Загадочно светились огоньки на черных, как антрацит, кочках. Стебли рогозы у берега отсвечивали лунными бликами. Камыш стыдливо кутался в молочную кисею, словно готовился к балу-маскараду. И все кругом шевелилось неспешно, деловито, готовясь к празднику утра. Ночь еще жила сотнями живительных, радостных для меня шорохов. Что-то мелодично и ласково булькало, кто-то протяжно и устало вздыхал в сердце болота. И от этих вздохов по всему телу у меня шел озноб. Меня ужасно волновали болота перед рассветом. Была некая магия природы. Юрий Маркович достал фонарик. Свет ударил в ночь — как ожег и разрубил болото. Желтый родничок света побежал перед нашими ногами, уползая в траву, как поползень. Ночь пыталась его задушить.

— Потушите, — сказал я, — кругом у берега невысокая рогоза, мы на открытом месте, птица видит свет. Она снимется затемно и уйдет в поля.

Нагибин безропотно потушил фонарик. Он был гостем. Я приглашал его на праздник утра, а значит, отвечал за все, даже за свет и мигание звезд, блеск луны.

Луна спряталась за облаками, все вокруг погрузилось в библейскую тьму. И вдруг послышался тяжелый, тугой треск мощных крыльев, сердитый голос потревоженного селезня. Рваная тень мелькнула пьяным, испуганным призраком наискось по воде. Селезень сделал круг и оказался вдруг чудодейственным образом рядом, возле самого уреза воды. Луна в этот миг вынырнула из-за туч, подбодряя меня, свет ее весело заплескался в разводье облаков. Крякаш был как на ладони, метрах в двадцати.

— Бейте, — шепнул я. Нагибин расторопно уронил фонарик в траву, вскинул ружье и выстрелил навскидку.

Селезень без крика взлетел, отвернул от нас и стал уходить круто влево. Я накрыл его стволами и нажал спуск. Выстрелы наши прозвучали с интервалом в считанные секунды. Еще не отнимая ложа от плеча, я понял, что попал. Крякаш с тяжелым плеском рухнул в болото и затерялся среди кочек. Утром его можно найти. Но только не сейчас. Каждая секунда живет на острие иглы охоты.

— Пригнитесь, — сказал я Нагибину. — Перезарядите ружье. Сейчас начнется! Не шевелитесь, пока они не налетят. Луна потворствует нам.

— Мы попали! — торжествующе воскликнул Юрий Маркович.

— Мы пропали, — поправил я его. — Там трясина. Не достать. Надо стрелять, когда стая делает круг над берегом. Они потянут в поля через вон тот холм. Надо спешить.

Болото ожило. Тайна рассеивалась вместе с утренней дымкой, и исчезало что-то очень важное. Главное в болоте — его призраки-охранители испарялись вместе с приходом света. Десятки птиц снимались с ночевки, то и дело слышались короткие тревожные всплески, все больше и больше уток взлетало впереди и по сторонам. Они летели через нас в сторону полей с рожью торопливо и деловито. Это не был праздный полет чайки. В полете был очень четкий ритм жизни. Цель. Тонкий посвист крыльев разрезал мелодично и мерно тишину. На востоке тяжелая синева неба уже подтаивала, молодой свет набухал багрянцем все отчетливей, тугая дымчатая синева разряжалась все шире малиновыми промоинами, через которые прорастал все уверенней и настойчивей день. Была та торжественная минута, когда утиные стаи стелются над водой и неторопливо покидают обитель. Прямо на нас шли четыре крякаша. Их силуэты были словно вырезаны из смоляной гари на фоне неба. Тени уток стремительно неслись на нас по матовой лунной дорожке и сшибали беззвучно покачивающиеся на воде отражения звезд. Я ударил дуплетом. Нагибин пропустил птиц и послал вслед два торопливых выстрела. Крякаш бился в редких порослях осоки, махая белесым исподом крыла. Что-то плюхнулось на берег в урезе болота. И тут же мягкий шлепок ударил в землю, где темнели наши рюкзаки. Нагибин вскочил, хотел подобрать уток.