Алексей Росовецкий - Киевская сказка

И лампочка на мгновение ожила. Мигнула несколько раз, а потом светила без остановки.

— Как ты это сделал? — Пётр не заметил, что Сёмен Петрович всё это время стоял за его спиной, кончики учительских усов вытянулись от изумления.

Но Пётр и сам не знал. Он мысленно обругал себя за то, что не сдержался.

— Там просто нить накала отошла, — голос у него был глуховатый, как у всех, кто привык открывать рот редко и ненадолго. — А потом встала на место. Вы просто не заметили.

Семён Петрович и поверил, и не поверил, но с тех пор внимательно следил за странным, очевидно одарённым учеником. Пётр выглядел младше своих выпускных лет, но держал себя с такой холодной вежливостью, что Семён Петрович иногда терялся и не мог понять, как правильно себя вести. Присев на лабораторный стол, выложенный белой плиткой, учитель жевал пустой мундштук и следил за тем, как Пётр разносит ученикам инструменты и лабораторную посуду, отмечая одну особенность мальчика, которая одновременно и пугала, и восхищала: к чему бы не прикасались руки Петра, все получалось будто само собой.

Пётр настолько естественно нёс бремя вечного безденежья, что окружающим казалось: убогий быт попросту не попадает в поле его зрения, особенного своим углом, не как у всех людей. Пётр донашивал свитера своего отца и рубашки мужа Валентины Григорьевны, подклеивал ботинки клеем «Момент», выучился штопать носки и подрубливать расползающиеся манжеты. Сдержанно благодарил соседей, если они угощали его обедом и старался не думать о голоде, когда соседям приходилось обходиться без обеда самим. К счастью, после того, как Пётр — опять же, случайно — обнаружил в себе способности лечить мигрени наложением рук, он избавил от мучительных болей Валентину Григорьевну. Теперь её сын регулярно привозил Петру мешки с крупным, мозолистым картофелем, и на столе всегда была еда.

Ответы на свои вопросы Пётр искал в книгах, но почему-то не находил. Точнее говоря, находил не совсем в тех книгах, на чью мудрую помощь рассчитывал. Приучив себя опираться в понимании окружающего мира на тот простой факт, что этот мир легко можно измерить, посчитать и объяснить понятными формулами, Пётр больно ушибся лбом о неудобный факт: волшебство его рук грубо разрушает целостность картины окружающего мира.

(До этого, казалось бы, столь понятного и простого.)

Между тем, внутри всё происходило до предела понятно и просто. Пётр спрашивал себя: что я могу сделать, чтобы эта лампочка снова горела? Как помочь Валентине Григорьевне, чтобы она не мучилась мигренью? И ответ сам возникал в голове, будто бы ниоткуда, а руки делали. Но вот сколько бы Пётр не думал о новых ботинках, не протекающих в снегопады и ливни, или о тёплой пуховой куртке, решение не приходило. Руки не знали, что делать.

Однажды опекунша, которой тоже не давал покоя дар Петра лечить её мигрени, посоветовала прочитать Библию. Несколько вечеров Пётр перелистывал тоненькие страницы рисовой бумаги, преодолевая разочарование и скуку. С детства равнодушный ко всему, что называется искусством и литературой, Пётр понимал и любил только оперу. Библия показалась ему очередным романом, только ещё более надуманным и скучным, чем прочитанные прежде романы, где люди поступают и говорят совсем не так и не теми словами, как в повседневной жизни. Но несколько полезных для себя абзацев, которые он нашёл в Библии, дали ему важный совет: никому и никогда он не должен говорить ни о лампочках, ни о мигренях, ни об огне, который горел вокруг него ровным пламенем, как будто из газовой конфорки на коммунальной кухне. Этот ровный круг воображаемого огня становился больше или меньше в зависимости от окружающей опасности, и никто не мог заступить за него, чтобы прикоснуться к Петру.

Поэтому никто не мог причинить ему зла.

(Пётр напряженно всматривался в темный глухой занавес, который отделял от него пробуждение в своей комнате от всей остальной жизни, чтобы разглядеть там этот ровный круг огня, но не мог. Означало ли это, что полученный дар был компенсацией за смерть родителей? Пётр надеялся, что нет.)

В действительности, которая день ото дня становилась всё тревожнее, дар оказался очень ценным. В то время, когда на центральных улицах такого, казалось бы, безопасного Киева, прохожего могли ограбить, избить или даже убить, Пётр спокойно проходил по самым неуютным закоулкам города. Погруженный в свои мысли, одинаково не замечая ни опасностей, ни красот, блекнущих перед шахматной задачей, вычитанной накануне, либо расчерченным гороскопом, где точка Асцендента была явно неверно просчитанной, Пётр не знал, каково это — испытывать страх.

Если Библия отказывала ему в ответах, то репринтные, самодельно переплетённые книжечки дарили радость понимания и даже узнавания. Пётр как будто давно уже знал, да вот забыл, о том, что согласно Элифасу Леви, каждая буква иврита соответствует определенному аркану из колоды карт Таро. Когда-то он знал об этом настолько хорошо, что и теперь понимал: «Шут» не может быть картой, лишённой нумерации, как утверждал унылый английский пьяница Артур Уэйт. И уж точно не должен занимать в стройном и строгом порядке колоды парадоксальное место перед арканом по имени «Маг», ни в коем случае: «Шут» шагает в свое никуда строго между арканами «Страшный суд» и «Мир». А это означает, что число его — триста, а буква древнего волшебного языка, соответственно, «Шин».

Петра это забавляло в свободное от учебы время примерно так же, как тогдашнего киевского обывателя развлекало чтение детектива по вечерам, а его супругу — мексиканский телесериал.

Листая Авессалома Подводного и Павла Глобу, Пётр схватывал на лету, почему люди ведут себя в определённых ситуациях только так, как им положено согласно дате, часу и месту рождения, и не смогут вести себя иначе. Это понимание давало огромные преимущества в общении с другими — общении вынужденном, во многом навязанным Петру условностями сосуществования в коммунальной квартире и школьном классе, но которого, как он не старался, пока ещё не мог избежать. Теперь же, ненавязчиво выведав тайну времени и места рождения у всех тех, чьего общества он не мог (или же сам не желал) избежать, Пётр ловко выстраивал законы и правила этого общения, будто настраивал по шкале радиоприемника необходимую волну. При этом все те люди, чьими чувствами и поступками он, по сути, манипулировал, считали его добрым, тактичным, лёгким в общении человеком. И, наверное, слишком застенчивым, потому и держит себя так холодно и отстранённо.

(Только один человек на свете не позволил ему составить свой гороскоп — разумеется, Иванна.)

Поступление в институт мало что изменило в его жизни. Пётр так же много ходил пешком, усердно занимался, читал чернокнижников, слушал пластинки с записями опер и жил в беспросветной бедности. Получая повышенную стипендию отличника, почти всю её спускал на книги, а добывал их на букинистических развалах, протянувшихся вдоль железнодорожных путей от станции метро «Петровка» до остановки электрички «Зенит». Когда заканчивались купоно-карбованцы, похожие на выцветшие от долгого хранения конфетные обёртки, Пётр отправлялся на вещевой рынок рядом с Республиканским стадионом, где продавал вещи, оставшиеся от родителей.