Герман Гессе - Книга россказней

Правда, самой смерти его я не видел, но оставался почти до самого этого мгновения у его одра. Все, что мне об этом известно, я постараюсь записать и прилежно вам сообщить. Не препятствует мне и мое искреннее уважение к покойному, ибо по многим размышлениям я совершенно уверился, что Антонио умер достойной смертью и был принят Господом милосердно, как верный раб Божий.

Было это холодным утром, тому четыре месяца назад, когда ко мне пришел вестник от брата Антонио и прокричал: поднимайся и поспеши, ибо брат наш Антонио близок к смерти и не много часов ему еще осталось быть с нами. Я испугался и, захватив свой посох, в большой спешке последовал за этим человеком через гору. Путь далек, да к тому же крут и неудобен, и мы шагали шесть часов до привала, да потом еще два часа, а печаль и тревога сжимала наши сердца, так что ни один из нас не мог произнести ничего, кроме нескольких незначащих слов. И вестник, до того проведший в пути полночи, чтобы поспеть за мной, изнемог до того, что я оставил его у дороги и добрался до цели в одиночку. Стремительно, как если бы помолодел на много лет, взобрался я на холм и нашел нашего брата в хижине спящим. Он лежал спокойно, дышал слабо, и лик его был отмечен печатью смерти. Я уселся у его ложа, осторожно взял его правую руку и бдел над ним. Но поскольку я человек весьма преклонного возраста и тело мое ослабло от долгого пешего перехода, случилось так, что я задремал, и прошло, видимо, около часа, прежде чем я вновь пробудился. И оказалось, что больной держит мою руку и не отрывает от меня глаз, не говоря ни слова. Стыд охватил меня из-за того, что я заснул, и я был подавлен.

– Брат Антонио, – сказал я, – видишь, я пришел, чтобы проститься с тобой. Блажен ты, стоящий так близко от престола Господня.

Антонио хранил молчание и улыбался как-то по-особому, словно не верил моим словам. Я-то думал, он посмеивается, что я заснул, и потому смиренно попросил его прощения и хотел узнать, какую службу я мог бы ему сослужить.

– Открой дверь настежь! – сказал он мне.

Я исполнил его повеление. А так как он по-прежнему молчал, я спросил вновь, какой услуги он от меня еще ожидает.

– Раскрой и крышу! – отвечал он, показывая пальцем вверх.

Тогда я вышел из хижины и вынул две доски из кровли, исполнившись удивления, что бы это могло значить. Когда я вновь подошел к его ложу, его взгляд был прикован к просвету в крыше. И он снова улыбался, и это было удивительно.

– Я шесть дней не видел неба, – воскликнул он, обращаясь ко мне, и попросил еще посидеть с ним.

Я тут же согласился, и он вдруг начал громко и с жаром говорить. Глаза его горели как свечи, а руки двигались как руки человека, витийствующего перед толпой. А слова его были таковы:

– Вы, говорящие о жизни и смерти, что знаете вы о том? И кто из вас уже умирал горькой смертью, чтобы знать ее? Однако и о жизни вам известно не много, ибо глаза ваши слепы и чувства ленивы. Однако я знаю, что же такое жизнь,

ибо взор мой был ясен, а ныне смерть стоит у моего одра. Я знаю, как велика и обильна чудесами земля и как прекрасно и коварно море. И воистину тот маленький лучик, что посылает солнце в мое жилище, приносит мне больше радости, чем все пережитое мною прежде среди людей.

О ясное солнце! О просторные дали! О горы, на которых я стоял, и ручьи, из которых я пил! О моя далекая родина и о моя юность!

Бедные вы, несчастные люди, сколь скудно и безрадостно течение вашей жизни, подобное мутным водам, раньше срока иссякающим в песках! Да откройте же глаза ваши и узрите, сколь чудесна и восхитительна земля, на которой вы обитаете! Взгляните же, сколь кротка и таинственна долина, освещаемая луной, и сколь исполнено блеска море, из которого поднимается солнце!

Мне эта речь показалась удивительной, и я озаботился, как бы брат мой не закрыл глаза, так и не помянув имя Господне. Потому я тихонько толкнул его и помахал ему рукой. Он же помолчал краткое время и улыбнулся, затем обратился ко мне очень тихим голосом:

– Брат Дженнаро, по пути сюда ты перевалил сегодня через гору, с вершины которой можно увидеть одновременно море и большие заснеженные горы. На том месте стоит клен и резная фигура скорбящей Богоматери. Знаешь ли ты это место?

И, получив положительный ответ, он продолжал:

– Хорошо, ты его знаешь. Тебе, должно быть, Доводилось видеть оттуда бурю на море, а над белыми далекими горами голубую небесную высь и белые облака. И ты видел клен и лежал, отдыхая, в его округлой тени. И ты вдыхал запах его листьев и морской воздух, а взгляды твои бежали дальше, вниз, в прекрасные светлые луга.

– Да, – отвечал я, – все так, как ты рассказываешь, и я часто все это видел.

– Хорошо, – сказал Антонио, – так вот, всего этого я больше не увижу – ни гор, ни клена, ни моря, ни светлых лугов.

– Так и есть, – отвечал я, – не прийти тебе уже на то место, твой путь лежит к ангелам Господним.

– А город, в котором я родился, – продолжал он, – и реку нашу, и все это тоже я больше не увижу?

– Нет, – сказал я вновь, – Богу так угодно.

– Брат мой, – воскликнул он громко, – ту реку и голубое небо и все эти прекрасные и восхитительные земные вещи я люблю больше, чем тебя и всех людей и чем всех ангелов Господних!

Тут сердце мое вздрогнуло так, что я побледнел, и бросился на колени, и стал молиться Господу. Затем я поднялся и обратился к недужному:

– Я не слышал того, что ты сказал. Но умоляю тебя, скажи мне, что любишь Бога больше, чем все моря и восхитительные вещи этой земли!

И тогда он немного нагнулся, тут я увидел, что глаза его были полны слез. И он произнес:

– Господи Боже, я люблю тебя больше своей собственной жизни, помилуй душу мою.

После этого он совсем затих, а я сидел рядом, и мы плакали и вздыхали, пока солнце не ушло из

хижины. Когда это произошло, он вновь вскричал чрезвычайно пронзительно и простер руки. Я подумал было, что пришел его конец, и дал ему святое причастие. Он успокоился и поблагодарил меня сердечными словами. После этого попросил оставить его.

– Ступай же, – проговорил он, – мой милый брат, тебя там заждались. Пусть я умру в одиночестве, ибо я знаю, что иначе с этой минуты ты станешь бояться смерти как огня. Дай мне благословить тебя!

Он благословил меня с большим жаром и поцеловал, словно отец сына, хотя был ненамного старше меня. И я оставил его, раз он так хотел, и отправился восвояси. Однако душа моя была полна смущения, а сердце мое разрывалось от горя и сдавившей его тяжести. Молясь и вздыхая, шел я своей дорогой, а когда достиг того клена и увидел море, поблескивающее в свете восходящей луны, мрачные мысли одолели меня, так что я бросился наземь и долго лежал недвижимо, как сраженный. Поднявшись же вновь с земли, я увидел открывавшиеся по обе стороны обширные долины, освещенные луной, и небо, усеянное звездами.