Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

«Да тут я, бабушка».

«Чаю-то попей. Тоня налей Вовке чаю».

«Да налила я, налила. Успокойся. Что старый, то и малый. Он-то мимо рта не пронесет, не беспокойся.»

«Вот и молодец. Куда бы я без него? Вовка для меня — батожок… Володя-то погиб на войне, а за себя нам его оставил». — Бабушка протяжно вздыхает, привычно поворачивает голову к той стене, где висит портрет отца. Левый глаз зарубцевался совсем, остался один шрамик, правый — бельмастый, словно бы наполненный молоком. Сейчас бабушка смахивает на Кутузова, не хватает только черной перевязи на лицо.

Мать не отвечает, наливает по чашкам чай.

«Тоня, ты мне кипяточка, — просит бабушка. — Крепкий чай на здоровье отражается.»

«А некуда и со здоровьем. Это мне лошадиное надо иметь, — вздыхает мама. — Сам-то погиб, а я надсажайся. Дура я, дура, нарожала столько. И зачем замуж запихалась? Счастливой-то жизни и не знала совсем. Ну с год разве, в тридцать девятом, когда за хлеб не бились.» — Подсовывает под ладонь свекрови толстую зажарную баранку и две «манпасеи». Бабушка долго обтяпывает калач, примеряет к чашке. Нет, не влезает.

«Дай я помогу.» — Мама разломила сушку, половину сунула свекрови в кипяток.

«Зря ты так, Тоня. Жизнь тяжелая задалась, это верно. А у кого она нынче легкая? — бабушка лизнула „манпасейку“, отпила из блюдца водички, пахнущей вареным тестом. — Зато детки какие… Любо-дорого посмотреть. Это разве не радость? Видел бы Володя, какие у него детки».

Бабушка заплакала, мама зло фыркнула:

«Детки-кушают котлетки. Забрал бы их леший. Знатьё бы, ни одного бы не надо. Всё здоровье на них убила, а помощи никакой».

Лицо у бабушки закаменело, пошло пятнами. Значит близко до ссоры:

«Ты-то вот, Тоня, худо-бедно живешь, а сына-то никогда больше у меня не будет».

«А подавись такая жизнь. Хуже каторги».

«Может ещё кто возьмет? — бабушка оттепливает голос — Ты женщина молодая, собою видная, форсистая. А дети. Что дети… Бывает, что и с детьми берут. Может вдовец какой посватает».

«Спасибо, наелась чужих пирогов. Досыта наелась, — с намеком отрубает мама. — Лучше вдовой жить. Хоть никто куском не попрекнет».

Тут братик проснулся, «занявгал», полез из люльки. Волосики льняные осыпью, глазки лазоревые, меж пухлых щечек носик пуговкой, — ну чистый ангел слетел с небес. (Это мама так называет Ваську, когда в добром настроении.)

Я худо слушаю разговор старших, только чувствую, что дело пошло наперетыку, словно черная кошка прошмыгнула мимо стола и укрылась за комодом. Бабушка, зная вспыльчивый нрав невестки, умело заминает назревающую ссору. Опрокидывает на блюдце чашку, кладет окусочек «манпасейки». (Это для меня.)

«Тоня, я тебя не осуждаю. Как получится, так и получится. Знай, я тебя без помощи не оставлю, пока жива. Хотя, какая нынче от меня помощь, когда свет померк, — горько жует губами. — Вова, ты где? Пойдем, сыночек».

У бабушки грубое выразительное лицо революционерки, толстые смоляные волосы, прошитые сединою, коротко подрублены; грубая обвисшая кофта, толстая коричневая юбка с замызганным подолом, на ногах боты. Мама говорит, что в этой юбке бабушка обряжалась во дворе ещё в те времена, когда водила корову. Бабушка никогда особо не фасонилась, ей все хорошо, всё ладно, лишь бы нашлась тряпочка мощи прикрыть. Она улыбается, подставив скудному осенеющему солнцу белёсый глаз. Солнце пробивается сквозь слепоту и оседает на душе благостью, отчего и сердце старенькой от небесного тепла радуется жизни. Бабушка цепкой клешнею ухватила мою руку, наверное боится, что я, пострел, ускачу и брошу в одиночестве посреди городка. У бабушки ладонь корявая, жесткая, как терка для редьки, с грошиками мозолей, с грубыми ногтями, и вместе с тем бережная. Я зачем-то всматриваюсь в её лицо и вдруг замечаю, что на подбородке выметались две волнистые седые волосины. Прежде их не было. Знать, к старости чего только не прорастает на человеке. Мне привычно быть поводырем и я не собираюсь никуда срываться. Я недоросл и щупл и людям со стороны, наверное, кажется, что это одноглазая старуха тащит меня по городку, ещё совсем малеханного: скрашивая дорогу, я порою выделываю «кренделя» ногами, машу бидончиком, и крышка брякает, как коровий шаркунец. Истертые, местами расхлябанные деревянные мостки ещё хранят шелковое тепло, по ним хорошо идти босиком.

Конец августа, но пока стоит вёдро, удивительное для Мезени; вот прогрохотала улицей телега, и за нею протянулся змеистый хвост желтой пыли. Бабушка повернулась в ту сторону, ей всё интересно:

«Проехал кто?» — спросила бабушка деловито.

«Иван Пихто, да мужик в пальто», — хотел загрубиться я, но тут же прищемил язычок.

«Федя „Я“ косорукий жмыхи на скотный повез».

«А-а. Да у него, кабыть, своя фамилия была», — встрепенулась бабушка.

«Зато у него орден с войны».

«Ордена зря не давают. Значит заслужил. Никогда, Володя, не якай, иначе лицо своё потеряешь. Вперед не лезь, куда не просят, и назади не застревай. Чего ползешь, как запомирал? Шевели ногами-то».

Мы поравнялись с «третьим магазином», на крыльце которого я порою продаю ягоды. Бабушка почуяла по скрипу-бряку тяжелой двери, где мы идем, и тут же сменила разговор:

«Почем вчера сторговал стакан?»

«По десять копеек».

«Ну ты, парень, и заломил цену, — хихикнула бабушка. — И хорошо брали?»

«С руками оторвали. Надоело кульки крутить.»

«Ишь, вот как. Значит люди с деньгами. — Бабушка пожевала губами, усиленно соображая. — За ягодами-то надысь ходил-нет? Сколько насбираешь, хоть бы и корзинку, я зараз у тебя откуплю. По пятнадцать копеек стакан. И тебе прибыток, и Тоне помощь».

«Ба-а надоело. Каждый день в лес. Думаешь легко? Комары зажрали, пятки смозолил, — канючу я. — Побегать даже некогда».

«Ой, Вовка-морковка, одна беготня у тебя на уме. Ты уже парень большой, семье помощник. Знаю, что тяжело. И ноги, конечно, не казенные. А маме, скажи, легко? А бабушке твоей легко? Ты, уж, крепись, сынок. Без труда и вши не убить. Зима обжорная, всё подберет. Зимой каждая ягодка станет золотой. Как хорошо в киселек истолочь, иль в компот запустить. Да в обед выпить наверхосытку иль на ночь перед сном. Опять же хорошо черничку и голубель испарить в печи, чтобы сахар не переводить. Иль в пирог закатать. В каждой ягодке живой витамин. Ты, парень, не ленись, помогай маме. За труды тебя Бог отметит. — Бабушка грустно заплямкала бесцветными губами, единственный желтый клычок вынырнул изо рта и скрылся обратно в темной избушке. — Хотя где он, Бог-от? Эхма. Совсем скрылся с наших глаз. Всё молчок и молчок, — сколько ни зови. Может спит иль вконец осердился? А за что, миленький Боженька, ты на нас сердце-то держишь? За какие такие грехи? Говорят, роптать грех. Экую притужаловку на своих плечах вынесли, последнее на войну стащили. Уж больно много, Батюшко наш, горей вокруг. Слышь, нет? Чего молчишь-то? А мы тут слезами улилися. Объяви, за какую провинность? Вот и я нынче, будто коза на вязке, да. Коза бодучая. Вовка, козла-то нашего, Яшку, помнишь, нет? Тоже такой был поперечный, никого не слушал. — Намекая, бабушка больно стиснула мои пальцы. — Я от него натерпелась. Прямо беда. Было на рога-то меня подсадил под подушки, черт стаманогий, как на ухват, — бабушка прыснула, — и метров десять пронес. И козла того Яшку, осердясь, забили да и съели. Хоть и вонькой порато был. Вот и я, милый мой, совсем отемнилась. Нынче-то думаю: лучше бы без руки, абы без ноги остаться калеке. На тебя одна надея, Володенька. Ты у меня батожок, ключка подпиральная».