Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

— Говорят, в Африке-то опять голод. Может, сухарей белых послать? — сказал вдруг Василист, но взгляд от пола не оторвал.

— Пошли, — согласился Радюшин и торопливо потер переносье, чтобы спугнуть улыбку.

— Да вот адреса не знаю.

— Африка… голодающим.

— И дойдет?

— А куда денется? Самолетом же…

И снова замолчали. Радюшин порой с далеко затаенной брезгливостью посматривал на склоненную плюшевую голову Василиста, то искоса вылавливал в окне все наиболее достойное внимания из неторопливого теченья деревенской жизни. Вот и Геласий протащился из своего двора к реке, баранья шапка проплыла над изгородью и пропала за углом.

— Я перед атакой, бывало, никогда не ел и водки не пил. Потому и выжил, — нарушил тишину Радюшин и толстыми пальцами отбил по столетие дробь. — Я в атаку шел с трезвым умом. Я с расчетом шел.

«Голодом-то не ахти повоюешь, — подумал Василист, внутренне усмехаясь. — Врет, поди, заливает, так ему и поверили». Но вслух понятливо согласился, вразрез не поплыл:

— Я тоже служил. Кое-что и мне знакомо. Правда, в новых дислокациях…

— Кто пьяный шел, он пули не боялся. Того уж кости истлели. А я знал, когда пуле поклониться… Слышь, тут тетка Матрена приходила, плакалась. Улетела, нет?

— Собиралась, — отозвался Василист, уже устав от дрянного разговора… Звал, так скажи толком, не тяни резину. За столом ему воля время переводить… — Сбил на фуфайке древесную пыль, с напряженным сонным вниманьем оглядел ладони: пальцы задубевшие, в застаревших царапышах, каждый ноготь с пятак, на указательном — под слоистой мутной роговицей — застывшая клякса крови. — Прости, Николай Степаныч, насорил тут. Не думал ведь. Слышу, кличут, поди, кричат, батя зовет. Думал, дельное чего. — И еще раз неловко польстил, пряча глаза: — А раз батя в правленье кличет, идти надо.

— Я тебя в правленье решил ввести. — Радюшин опять взглянул в окно: все, кто собирался с утра лететь в город, уже ушли на поскотину к взлетной полосе, но тетка Матрена так и не появилась на крыльце. — Ты, Василист, человек трезвого ума, у тебя не кочан на плечах, а го-ло-ва. Я тебя всем в пример ставлю в смысле работы. Чуешь?

— Не простодыра, — охотно согласился Василист, — у меня меж пальцев не протечет. Я цену себе твердую знаю.

— Я мог бы с ним по-другому. Право на то имею. Раз — и дело с концом. Он ведь выворотень. Понял, я о ком? Ему всеобщее благо костью в горле. А ты, Василист, человек новой жизни, тебе многое дано, но с тебя и спросится. С тебя спро-сит-ся, — с нажимом повторил Радюшин последние слова. — И вдруг обмяк, обвис плечами, устало стянул с переносья золотые очечки: под глазами синие мешки, отечные, сырые. Может, свет так пал из окна и выстарил председателя? — Устал я, Василист, выдохся. Какое вам благо принес, силы положил. Живали когда так, а? Но от вас хоть бы на понюшку толку. Дикие люди, выворотни, — сорвался Радюшин, закричал неожиданно зло, и азиатски темные глаза его остекленели.

— Ну я-то, предположим, не фуфло. На меня положиться можно, — отозвался Василист, смущенный неожиданным признаньем.

— Заработок-то ваш плотницкий от него зависит. — Кивнув на окно, Радюшин откинулся в кресле, в прорешинку плоских зубов ткнул «беломорину». — А мы приступать к стройке не можем, пока развалюху не снесем. Понял?..

— Да как не понять-то.

— Ты член правленья. Ты пугни его…

— По закону?

— Закон за нас! — Радюшин гулко приложился ладонью о столетию и, заминая ухмылку на оперханных губах, добавил: — А насчет посылки в Африку ты погоди. Ты лучше деньги внеси на мир.

Перемогая слабость, добрался Геласий до кладбища, тихо, неприметно вросшего в крохотную прогалинку посреди бора. Многие старинные кресты без должного ухода пали наземь, затрухлявели, колоды замшились, их обметало ягодником, и задернелые могилы нынче походили на лесовой кочкарник. Не терпящая сиротской пустоты, природа брала свое…

Кладбищенская ограда пала, и окраина погоста была неряшливо закидана скотским костьем, которое нелепо выпирало, глазело из почерневших куртинок кипрея. Полина могила странно светилась посреди жальника, словно бы заиндевелая: знать, последние дожди и ветры согнали бурое рубленое коренье к подножью и выбелили горестный холмик. Геласий трудно встал на колени, пробежался пальцами, спугивая мурашей, а после, отогнув на сторону ковыльную бороду, приложился к оголовью ухом. Чего он хотел выслушать — бог его знает. Могила прогнулась седловинкой, просела, в продавлинке скопилась дождевая выстуженная влага, и в этом зеркале Геласию увиделось небо с крохотным лебяжьим пером посередке. Старику показалось, что дышит земля, тукает его в висок, и он, ошеломленный, отпрянул от могилы. Под пластом дернины, в чреве земли, в деревянной избе без окон возлежала его Пелагея, и, знать, это ее дыханье передавалось ему в кровь. «Ересь и наважденье все», — подумал Геласий, встревоженно озираясь. Где-то в лесовой немоте заиграли жалейки, сосны стронулись и бесшумно пошли по кругу, завивая подолы. «Полюшка, как ты там? Плохо, поди, одной-то?» — неожиданно позвал Геласий и прислушался. Сквозь гуд жалеек из земли просочилось: «Плохо, Геласьюшко, скушно. Каково ты без меня разживаессе?» — «А худо, Полюшка, все гонят меня, да гонят. Ты там про жизнь нашу кому исповедала, нет?» — «Кому скажешь про жизнь — про любовь. Некому, Геласьюшко, немо все тут. А мы с тобой так толком и не поговорили». — «Но ведь нам хорошо жилось, правда?» — снова спросил Геласий, отчего-то всматриваясь в небо, словно оттуда, с голубых слепящих склонов, катился покойный Полин голос: «Прав-да-а… прав-да-а…»

Но если бы трезво напряг память свою старик да отряхнул наносную пыль с долгого быванья на белом свете, то и жизнь бы представил с самого зачина куда как иной, протащившейся через постоянное мытье да катанье. Отцу-покойничку, нравному характером, бывало, только дай побахвалиться: «Я судостроитель первой руки, меня по всему берегу возят», и от заносчиво воспарившего сердца любил он тихого человека особенно унизить и всяко повыхаживаться над ним. А Полюшка ему крайне не поглянулась еще в девках, и в снохах он знать ее не хотел.

Ивану постному был праздник, еще картошки копали, когда вернулся Геласий с богатого звериного промысла. Отец на привально браги наварил, за столом поначалу вел себя мирно, но дернул же его черт за язык, и решил Созонт сына сосватать. Думаю, говорит, отдать тебя за Феколку, у нее батько — первый хозяин, и ты меня ослушаться не посмей. А Польку выкинь из головы. Геласий же с пьяной головы и послал родителя по матери, куда телят не гоняют. Отец вспылил, в сына запустил стаканом. Кончилась потасовка тем, что выкинул Геласий батьку во двор, и тот, свалившись пьяно, под взвозом уснул. А парень тем временем побежал в деревню Польку сватать…